Повелительница. Роман, рассказы, пьеса
Шрифт:
Он перевел глаза на ее туфлю.
— Я не хочу быть вашим капризом, — сказал он с усилием.
Сердце его стучало, он чувствовал, что все, что было когда-то в жизни и будет еще, проваливается без остатка. Остается одна эта минута.
— Вы не каприз, — сказала она тихо.
Тишина застучала у Саши в висках, озноб прошел по нем. Молчание тянулось довольно долго; он услышал на мраморной доске камина нежное тиканье часов и далеко, за стеной, тиканье швейной машинки.
— Возлюбленный век упрощения жизни! — заговорил Саша, вставая и складывая на груди руки. — Боже мой,
Она внимательно посмотрела на него, закинув голову, и сказала с умышленно легкомысленным смехом:
— Не радуйтесь, потом могут быть трудности, которые с лихвой заменят препятствия прежних влюбленных.
Он пожал плечами.
— Не пугайте, не идет это вам.
— Я не пугаю вас. В душе-то у вас разве уже все так ясно и просто?
Он мысленно перескочил через эти ее слова: она холодила его, это он замечал не впервые.
Она продолжала сидеть неподвижно; лицо ее было бледно, глаза темнели, рот казался больше, чем всегда. Все лицо вдруг приобрело неожиданную скуластость, Саше показалось, что она делается похожей на японку. Но это пропало, только глаза остались подтянутыми к вискам и скулы обрисовались отчетливее; она расцепила руки и положила одну из них ладонью вверх рядом с собой, и он припомнил, глядя на эту плотную, розовую, бугристую ладонь, что были у нее не руки, а лапы.
Он, пошатываясь, подошел к ней, сам не сознавая, что делает, опустился на колени у ее ног и молча прижался к ее коленям. Она тихонько отодвинулась от него, не изменив положения рук. Он поднял глаза. Теперь она была совсем бледная, с кругами вокруг еще более сузившихся и потемневших глаз, но ни волнения, ни возбуждения не мог Саша заметить: она дышала ровно, и сидела в мягкой, спокойной позе, и не собиралась, видимо, двигаться.
— Я хотела бы, — сказала она ласково, — чтобы вам было хорошо со мною. Я уже говорила вам об этом.
Она провела рукой по его волосам и на минуту задержала ее у него на затылке.
— Я хотела бы, чтобы, когда будут трудности (а ведь они будут), вы не испугались и продолжали меня любить.
Он слушал, затаив дыхание.
— Может быть, — продолжала она, глядя перед собой, мимо Сашиного лица, — без них и любви настоящей нет, а так только — один любовный навык.
— Вы любили? — прошептал он.
Она дала ему поймать свой взгляд и молча кивнула головой в знак утверждения, с едва заметной полуулыбкой. И опять он почувствовал ревность.
Она наклонилась к нему.
— Вам стало грустно? Вам нехорошо со мной? Скажите, что бы вы сейчас хотели?
Он взял обе ее руки и долго разглядывал их, преодолевая головокружение; ему захотелось вдруг придумать что-то дикое, нелепое, неожиданное, чтобы ее смутить, — неисполнимое желание, невозможное требование. Но с ней все было исполнимо и возможно, и ничто не казалось диким.
— Я хотел бы не быть здесь, но быть с вами.
— У вас?
— Нет, что вы! Вы не знаете, как я живу. Ко мне вам нельзя. Я хотел бы выйти сейчас вместе с вами, ехать куда-то, не очень далеко, но и не очень близко, главное, чтобы никто не знал, что вы со мной, а я с вами. Приехать куда-то,
Он почувствовал, что его руки в ее руках совсем влажные; в другое время он не знал бы, как ему это скрыть, — сейчас было все равно. Она наклонилась к нему еще ниже. Он почувствовал запах не то пудры, не то духов, который вместе с ее дыханием шел от нее.
— Вы хотите этого? — спросила она, и глаза ее стали совсем узкими, длинными. — Подождите меня в прихожей, я сейчас оденусь. Поедем.
Он вскочил с колен, она быстро встала. В тумане он прошел к двери, открыл ее и вышел в коридор.
В тумане было все, кроме каждой последней секунды; в каждое последующее мгновение ничего не оставалось от предыдущего, словно что-то горело, сгорало и не оставляло даже пепла. Он чувствовал озноб, у него зуб не попадал на зуб; держась за стену, он прошел по освещенному коридору в переднюю, нащупал выключатель и зажег свет.
Стены плыли перед ним, плыла высокая вешалка. Он увидел два кожаных пальто, было что-то трогательное в этом висении рядом Жениного и Лениного пальто, тут же висела коротенькая Милина шубка и что-то, чего Саша сперва не разглядел, что-то непохожее на окружающее, что-то знакомое и удивительное именно тем, что такое знакомое: Катино лиловое пальто.
Он сразу пришел в себя, припомнил стук швейной машинки и спешную вечернюю работу, о которой сегодня Катя ему говорила. Она работает у Шиловских! Он увидел на подзеркальнике ее шляпу, прозрачную, с бархатной лентой, — как он мог не заметить ее раньше? Она была тут, за этой дверью, в столовой. Он осторожно подошел и неслышно открыл белую стеклянную дверь.
С обеденного стола была снята скатерть, и машинка стояла у края, на сером сукне. Катя подняла глаза из-за вороха белой и розовой материи. Она остановила глаза, круглые и красные от работы, на Сашином лице, показавшемся в щель двери, и ничего не могла выговорить.
Так они смотрели друг на друга несколько мгновений в тишине чужой квартиры.
— Ты! — сказала Катя тихо. — Зачем ты здесь?
— Я в гостях, — так же тихо отвечал Саша.
— Ты знаком со здешними барышнями?
— Да.
— Ты часто сюда ходишь?
— Нет, я здесь во второй раз.
— Смотри, осторожней: младшая — невеста, — Катя окончательно усвоила бесстыдство Ивана, — а старшая никогда за тебя не пойдет.
— Глупости, глупости в голову тебе приходят. Я не собираюсь жениться, я так хожу.
Катя испуганно прислушалась.
— Уйди, закрой дверь. Все равно не надо, чтобы знали, что я тебе вроде родни прихожусь.
— Почему? Дура ты.
— Нет, не дура. Уж я знаю. Закрой дверь, скорее.
Саша закрыл дверь, отошел. Почему? Да потому, что быть знакомым с Катей неприлично, потому что она бедна и он беден, пусть это будет неизвестно как можно дольше, пусть об этом будут только догадки, не надо доказательств.
Лены вышла, когда он был уже в пальто; она попросила его выйти первым и зажечь на лестнице свет, сама потушила в прихожей, посмотрела, есть ли в сумке ключ.