Поверженный ангел(Исторический роман)
Шрифт:
— Рана закрылась, но еще не зарубцевалась как следует. Если она откроется, опять начнется лихорадка, и тогда не знаю, сладим ли мы с ней, — ответила Эрмеллина.
— А если он будет осторожен? Он нам очень нужен, Эрмеллина, потому что, видишь ли, к нам пожаловал Сальвестро Медичи.
— Сальвестро? Сюда? — воскликнул Ринальдо.
— И в такой час! — подхватила Мария. — Лука, что это значит? Что-нибудь плохое?
— Не знаю, Мария, — отозвался мессер Панцано. — Одно ясно: после полуночи просто так не приходят, тем более в дом, где тайно собрались заговорщики. Хочет что-то разузнать? Не похоже. Уж одно то, что он нашел этот дом, свидетельствует, что ему многое известно. Скорее всего, он пришел с каким-то предложением. Вот тут-то нам и поможет Ринальдо. Законнику легче распознать
— Ну, если уж так нужно и если он побережется… — проговорила девушка.
— Будь спокойна, Лина, — сказал Ринальдо.
— Оттон! — крикнул мессер Панцано, потом, обратившись к женщинам, добавил: — А вам лучше побыть у Марии. Не надо, чтобы Сальвестро знал о нас всю подноготную.
В этот момент в комнату, протирая на ходу заспанные глаза, вбежал слуга графа Аверардо.
— Оттон, одеться серу нотариусу! Живо! — приказал мессер Панцано. — А ты, Мео, проводи женщин. Там темно…
Глава третья
в которой Бароччо приносит плохие вести
Наспех одевшись с помощью Оттона, Ринальдо встал с постели и тут вдруг понял, что не может сделать ни шагу: ноги были как ватные и не слушались, стены и пол качались и куда-то плыли… Чтобы не упасть, он уцепился за мессера Панцано и некоторое время стоял, смущенно улыбаясь и не решаясь двинуться с места.
— Вот залежался… — пробормотал он.
— Ничего, это скоро пройдет, — заметил рыцарь и, поддерживая юношу под руки, тихонько повел его к двери.
Комната, куда они вошли, показалась Ринальдо просторной, как зала, светлой и празднично-веселой. На большом столе перед плотно закрытыми окнами горели четыре толстые свечи. Кроме Тамбо, Гаи, Луки ди Мелано и Сына Толстяка, вокруг стола стояло и сидело еще человек десять незнакомых Ринальдо мужчин, судя по одежде — таких же чомпи, как и его друзья. Сбоку, опираясь рукой о крышку стола, стоял Сальвестро Медичи в обычном своем сером костюме, спокойный, улыбающийся, благодушный, будто не его, незваного, встречают в этом доме, а, напротив, он с радушием хлебосольного хозяина принимает всех этих людей. Когда Ринальдо, поддерживаемый мессером Панцано, неожиданно вошел в комнату, на лице Сальвестро отразилось самое неподдельное изумление, которое в следующее мгновение сменилось еще более благодушной улыбкой.
— Так вот ты где, сер Ринальдо! — воскликнул он. — Живой и здоровый… А твой дядя уже отчаялся тебя найти, не знает, что думать, то ли ты на том свете, то ли на этом. И мессер Панцано с тобой! Вот не ожидал!
— Я был болен, — ответил Ринальдо. — Но теперь-то, конечно, я извещу дядю, чтоб зря не тревожился.
— Время позднее, — негромко заметил пожилой чомпо, сидевший во главе стола. Как потом узнал Ринальдо, его звали Лоренцо ди Пуччо Камбини, он был чесальщиком шерсти, пользовался огромным уважением среди наемных рабочих и теперь возглавлял заговор. — Скоро уж пора расходиться.
— Я понимаю ваше нетерпение, — проговорил Сальвестро, — поэтому немедля перейду к делу.
Он пододвинул табурет и сел к столу.
— Вам, конечно, интересно узнать, как я нашел этот дом, — начал Сальвестро. — Клянусь богом, случайно. Но если бы даже я не нашел его, то все равно встретился бы с вами где-нибудь в другом месте. Потому что я должен вам сказать, что все знаю и сочувствую вашему делу.
Он замолчал на секунду и бросил быстрый взгляд на сидевших вокруг чомпи. Никто из них не пошевелился. В комнате царила напряженная тишина.
— Еще месяц назад, — продолжал он, — многих из вас, здесь сидящих, видели в бедных кварталах во всех концах города — и в Санта Кроче, и в Санто Спирито, у ворот Сан Пьеро Гаттолино, и в Беллетри. Вас встречали в ткацких мастерских и в мастерских шерстяников, в красильнях, за городскими воротами и в церквах. В будни и в праздники, на гуляньях, вы призывали бедноту подняться на своих притеснителей, добиться равноправия с остальными горожанами, чтобы у детей ваших всегда был кусок хлеба. Вас слушали, ваш призыв находил отклик у многих. Сперва их были сотни, затем тысячи. Я узнал, что вы собираете деньги, и сперва посмеялся. Нищие приносили вам свои последние медяки! Когда же у вас собралось три мешка этих медяков, я понял, что вы мудры. Потом мне стало известно, что мессер Панцано, мессер граф Аверардо и вот этот юноша, — он кивнул в сторону Тамбо, — вместе с сотнями добровольных помощников, вместе с кузнецами, которые по ночам тайно ковали наконечники для стрел, что все они день и ночь собирают оружие. И я окончательно убедился, что нас ждет большая смута, может быть, настоящее восстание. Но мне еще не были известны ваши планы. И не только мне. Ни приоры, ни Гонфалоньер справедливости, ни капитан народа — никто даже не подозревал да и сейчас не знает о грозящей буре, хотя тысячи людей готовились к ней. И только два дня назад, в прошлое воскресенье, я узнал, чего вы хотите. Да, друзья мои, в Ронко среди двух тысяч ваших товарищей был верный мне человек…
— Предательство! — вскакивая с места, крикнул молодой аппретурщик Бетто ди Чьярдо. — Нас предали!
Этот крик, как искра, брошенная в стог сена, разом воспламенил всех.
— Имя! Как его имя?.. Смерть предателю!.. Скажи, кто нас предал? — закричали со всех сторон.
Сальвестро скрестил на груди руки и с невозмутимым видом стал дожидаться, когда умолкнет шум.
— Нет, друзья мои, — сказал он, когда крики немного утихли, — я вам не скажу его имени. Вы еще пристукнете его сгоряча, а потом будете жалеть. Да и мне жаль лишаться преданного человека. Могу только поклясться, что, кроме меня, он никому не сказал ни слова, ни одной живой душе. Иначе на что бы он мне был нужен?.. Вы кричите «предательство», — продолжал он, повысив голос, — а скажите: если бы он или я задумали предательство, разве стал бы я вам рассказывать о том, что знаю? Разве пришел бы к вам один, безоружный? Что мешает вам запереть меня в этом доме, связать и держать заложником, наконец, просто убить? Подумайте, разве мое поведение похоже на предательство?
— Мы вас ни в чем не обвиняем, — негромко произнес Камбини. — Но вы сказали нам либо слишком много, либо слишком мало.
— Сто раз справедливо, клянусь спасением моей души! — воскликнул Сальвестро. — И мое единственное желание — чтобы мы сказали друг другу всю правду, дабы между нами воцарилось полное доверие, какое должно быть между друзьями и союзниками.
— Союзниками? — усмехнувшись, с горечью проговорил Марко ди сер Сальви Гаи. — Кто же это хочет к нам в союзники?
— Те, кто мне доверяет, от чьего имени я сейчас говорю с вами, — ответил Сальвестро. — Те, кто, подобно вам, с утра до ночи гнет спину и живет в подчинении и бедности, — младшие цехи. Разве не схожи ваши чаяния, как братья-близнецы, разве не общий у вас притеснитель? И разве, скажите, не станете вы вдвое сильнее, действуя сообща? Чего вы добиваетесь, готовясь взяться за оружие? Вы не хотите подчиняться богатым горожанам, владельцам мастерских, на которых вы работаете. Но ведь и младшие цехи не хотят быть в подчинении у старших цехов, не хотят быть зависимыми от них во всем. Вы не хотите более быть людьми без всяких прав, вы хотите стать такими же гражданами Флоренции, как все остальные ее жители. Хотите ли вы все стать мастерами или даже владельцами мастерских? Нет! Вы говорите: мы будем исполнять ту же работу, что прежде, делать то, что умеем и привыкли делать, если только, конечно, нам будут лучше платить, но мы хотим, чтобы во Флоренции для всех граждан, и бедных и богатых, был один закон, чтобы бедные граждане пользовались уважением наравне с богатыми, чтобы они вместе решали все дела. Но ведь того же хотят и младшие цехи!
— По-вашему выходит, что мы, что цеховые — одно и то же! — вставая с места, воскликнул Сын Толстяка. — А разве это так? На самом-то деле мы и они — это небо и земля. Я уж не говорю о мясниках или кузнецах, но взять тех же ветошников, или плотников, или кожевников, или торговцев, да кого хотите — все в своем цехе. А что это значит? А это значит, что каждый ремесленник, какой-нибудь дубильщик кож или лудильщик, знает: чуть что — в обиду его не дадут! А взять нашего брата, хоть шерстобита, хоть чесальщика, даже того же ткача, — кому какое дело, как его обирают и притесняют? Кому за него заступиться?