Повесть без названия
Шрифт:
Когда у нас вечеринки с кислотой, то еще и не такое, бывает, привидится, а Катю мы вообще всегда ищем: то она заснет на полу в операторской, то отправится скоренько через дорогу за сигаретами, а потом звонит через два часа и сообщает, что заехала каким-то чудом в Шушары: Хромов чертыхается, вызывает такси и едет ее выручать. Что у них за отношения — никто не понимает, а они не считают нужным об этом распространяться. Вообще же известно, что Хромов, чтобы как-то гармонизировать конфликт с мирозданием, ходит по пятницам в "проститутошную", как он называет эту квартирку в Купчино, где стайка девчонок из области нелегким трудом пробивает себе дорогу к ленинградской прописке и месту под солнцем. Прописка теперь называется петербургской, но дела это не меняет — клопы и комары никуда
В проститутошной Хромов неизменно напивается, дебоширит и среди ночи бывает оттуда выдворяем — однако охранники очевидно ему симпатизируют, ибо бьют его редко, несильно и всегда затем вызывают Хромову такси.
Мы пошарили в поисках Кати по комнаткам и подсобкам, заглянули в чулан с пыльной студийной техникой и волей-неволей собрались наконец у сортира, дверь которого была заперта изнутри, а на стук в нее не возникало никакой ответной реакции.
Взломали дверь.
Уборная была безнадежно пуста, только поверх рулона утиральной бумаги висел или, точнее, покоился Катин нашейный шарфик из нежнейшего мадеполама. "Зачем снимать шарф в туалете?" — помню, подумал я.
Затем вдруг снова посыпались искорки, как от бенгальских огней, запахло тухлым — и в пару секунд в узком и тесном помещении вполне материализовалась легко узнаваемая фигура вождя мирового пролетариата в жилетке и с запонками. Ленин помигал, сощурился, как шкодливый кот, застуканный хозяевами в кладовой, покрутил шеей, очевидно проверяя ее целостность, оправил надетый поверх жилетки пиджачок и хрипло произнес:
— Бонжур, медам-месье!
— А где Катя? — глупо спросила Люда...
...Здесь стоило бы еще рассказать об одной моей халтуре в Комарово, о старичке Сократе Аполлоновиче, легендарном сподвижнике Скрябина, и наших неторопливых беседах обо всем на свете в долгие, наполненные комариным писком вечера на дачной веранде, о девочке-студентке Гульке, бурно восполнявшей мне дефицит телесного, в будущем известной артистке театра и кино... рассказать про Машу-виолончелистку, про ее губы...
Но каждая Маша — это новая сюжетная линия; их и так уже набралось до чертиков, а ведь планировались всего две: Сахалин и Азоры. Так что все эти байки останутся, полагаю, при мне — до следующего раза, поскольку редактор четко сказал: "Полтора листа...", да и "пломбированному вагону" недолго осталось тащиться по Пруссии: скоро Штральзунд, за ним Засниц, а там — паром на Мальмё; еще денек по шведской и финской железке — и "здравствуй, Питер": Финбан, броневик уже выехал из замаскированного под распивочную каретного сарая, Аннушка на Садовой заплатила за масло... сейчас начнется. Так что закончим хотя бы про Сахалин...
Инесса, как утверждают источники, в 1889-м двинулась от парижского голода вместе с сестрой в Петербург, но по дороге как-то там потерялась и ввиду несвязной русской речи доехала до самого Хабаровска, откуда добрые люди переправили ее на остров: сказки о мужественных айнах, коренной сахалинской народности, читала юной Инессе ее бабушка по отцовской линии Пеше де Эрбанвиль, — в Хабаровске на пристани Инесса так долго бормотала "ле Сахалэн, ле Сахалэн", что это в конце концов возымело свое действие, и если бы не Чехов, нечаянно оказавшийся в то время на острове с научно-этнографической экспедицией, большевикам, возможно, пришлось бы обойтись без женского отдела в ЦК, ибо кандидаток на этот пост можно было пересчитать по пальцам. За пару месяцев пятнадцатилетняя парижанка совершенно одичала среди сверстниц — девушек-айно, которые уже упоминались в начале этих записок: перестала мыться и питалась, как и аборигенки, одним лососем и сырыми грибами; Чехову стоило больших усилий подманить ее французскими словами из его небогатого по тогдашним меркам галльского словаря и уже затем вернуть к действительности и даже доставить с оказией в Петербург к вящей радости сестры, тетки и будущего ее ухажера Женечки Арманда. Всё, что в книге Чехова сообщается об айнах, на самом деле надиктовано классику Инессой.
...Ленин спал прямо на канале, в комнатке типа склада, где хранился записанный в студии материал, и встречал нас утром хмурый, помятый, но с греющимся в кофеварке кофе.
— Владимир Ильич, — не утерпела однажды Людочка, — а правда что у вас... ну, люэс, говоря по-нерусски.
— Сифилис через столетье не передается... — веско и грубо возразил на это Хромов.
Ленин только развел руками...
...Я представился. Мои новые попутчики тоже. На ночь мужчину устроили на нижней полке, парнишка тоже забрался наверх и теперь тихо сопел, чуть хмурясь во сне, когда по лицу пробегали тени придорожных деревьев и построек. Поезд мягко отстукивал рельсовые стыки. Они попадались редко — путь на этом участке был, как это называется, бархатный. Вроде бы не новинка, но если долго вслушиваться, возникает состояние какой-то недобуженности, а с закрытыми глазами — полная иллюзия известных сновидений, когда нужно убегать или догонять, а ноги едва двигаются с места. Наконец всё купе погрузилось в тревожный дорожный сон...
...Через три недели я позвонил Муре на мобильник. Ее домашнего номера у меня не было — такой у нас был уговор, чтобы не смущать миланского кавалера, и тут я не в обиде: уж сколько всего было вместе... да и вообще всё могло бы быть общим. Бывало, звонок в два ночи: «Дружок, ты спишь? Извини, не могу заснуть. Может быть ты приедешь? Или я?» Три семьдесят стоило на такси, то есть тридцать семь тысяч. А порой и заплатит сама, мою руку с купюрой отводит — не надо, мол, я только что за экскурсии баксами получила. Это редкость вообще у дам.
В общем, звоню на мобильник. Отвечает электроника: дескать «Informazzioni gratuita», ваш абонент недоступен, трубок не снимает, находится неизвестно где.
Недолго думая, я написал в Красный Крест. Не то чтобы накликивая... эту штуку мы знаем — типа чего боишься, от того и пострадаешь... Но куда было еще сунуться?
Красный Крест ответил оперативно. Дескать, занимаемся перемещенными лицами и пострадавшими в инцидентах и вашу дорогую Муру искать никак не можем. Обращайтесь в посольство или куда-нибудь там ещё.
Пришлось призадуматься и посоветоваться со знающими людьми. Тем временем уже ежедневно звоню на мобилку и слышу всё те же «informazzioni gratuita». А потом номер и вовсе замолчал. И я позвонил в посольство.
Она меня всё уверяла, что, мол, tutto bene, паспорт, мол, после регистрации сразу итальянский и все права европейца вот у нас теперь где...
Я долго переводил дух, когда в посольстве мне без лишнего базара сказали, что про гражданку Муры в Италии сведений нет. То есть как турист она, может, где-нибудь и числится, но только не в итальянском посольстве. А фамилии Муриного мужа у меня никогда и не было — то есть вслух Мура, конечно, ее упоминала: Аванти... Морденти... — но записать я это не удосужился.
Цыпин как раз прислал бабла на год, чтоб платить за его комнатку, с просьбой лишнее сохранить. Я тут же оформил туристскую визу и вылетел, нет долго думая, в Турин.
Мура жила в какой-то глухой деревушке в семидесяти верстах от города, и я взял напрокат недорогую машинку. Ландшафты радовали глаз, а цель моя с каждой минутой часом становилась всё ближе...
Ничто на свете не имеет того исключительного значения, которое нам свойственно ему придавать. Эта фраза, по слухам принадлежащая фантасту Бредбери, исподволь — и совершенно независимо от меня, — будучи раз услышанной, месяц за месяцем деформировала мое сознание, постепенно переплавляя юношескую порывистость в мудрость и степенство. «Не парься» или «Забей!» — в те годы еще так не говорили, но без сомнения уже думали, и итальянский сюрприз, или «итальянское открытие», как я его потом стал называть, не произвели на меня того ошеломляющего эффекта, которого можно было ожидать, а лишь умножили сонм недоумений, и так уже накопившихся в памяти.