Повесть о бабьем счастье
Шрифт:
Сегодня Света искренно горевала, что оставила меня один ма один с уборкой послепраздничпого стола. Они с матерью повели домой пьяного, упирающегося Пряжкова. Он кричал:
— Что вы прилипли ко мне? Не пьян я, говорю, что поддавший маленько! Пьяный — это когда двое ведут, а третий ноги ему переставляет. А я сам!
— Он обязательно скандал устроит,— шепнула мне Света. — Маме достанется, так уж я сегодня с ней...
Не знаю, станет ли Света мне родной, привыкну ли я к ее «мама», но сын мой счастлив, это видно, они каждый день на моих глазах. Гену не раздражает
— Генуля!
Он тотчас же все бросает и не идет, а плывет на зов.
Я как-то сказала ему, не скрывая досады, когда он после очередного вызова вернулся к столу, сел за книгу:
— Ты бы сел у двери, а то каждый раз бегать. Сейчас опять позовут.
Думала, сын обидится, но он улыбнулся, кивнул и потащил стул к двери. Только уселся с книгой, как раздалось:
— Генуля!
Глава седьмая
Зазвонил телефон. Гена взял трубку.
— Тебя, мама!
— Таня? — осторожно спросила я.
— Нет. Голос незнакомый, женщина какая-то. От Тани звонка не жди. Я бы тоже обиделся на ее месте.
— Вот как? — Я взяла протянутую сыном трубку.
Звонила Вахрушева из больницы. Несколько минут
она потратила на всяческие извинения,— долго не могла пробраться в ординаторскую незамеченной, а автомат сломался. Наконец-то дозвонилась, поздравляет меня с днем рождения, в понедельник выписывается.
Вот это для меня ценный подарок!*
— Спасибо,— сказала я обрадованно.
— Мне-то за что? Это вам спасибо, Ангелина Николаевна, всю жизнь буду в долгу перед вами...
На свой страх и риск я уговорила Павла поместить эту женщину в палату тяжелобольных. Она мнительна бесконечно, «умирала» каждый день. И меня замучила, и врачей «скорой помощи», и — вызов за вызовом. А началось это с того, что она испугалась слова «дистрофия» сердца. И как ей ни пытались объяснить, убедить, что такое состояние вызвано лишь функциональным расстройством нервной системы, что сердце у нее без особых изменений и никакой опасности для жизни нет,— все эти разъяснения ни к чему не привели.
— Как же это у меня ничего нет? — упорствовала женщина. — Сам врач, что рентген делал, сказал про дистрофию. А дети мои как? Без меня останутся... — Человек заживо хоронил себя.
Соседство по палате с тяжелобольными — одна женщина лежала с расстройством кровообращения, другая с приступами сердечной астмы — могло, безусловно, привести к трагическим последствиям, но я не только рисковала, я верила: Вахрушева насмотрится на страдания своих соседок, вынуждена будет помогать им, ухаживать, у нее появится чувство сострадания, и тогда собственные страхи покажутся ничтожными.
Вышло то, на что я уповала...
Гену я нашла на кухне, он домывал там пол:
— Не входи, пожалуйста, пусть просохнет.
— Хорошо, мне незачем туда входить, ты уже все сделал, спасибо, сынок. Но... ты считаешь, что я поступила с Филом неправильно?
— Конечно! — Гена взял меня под руку, и вместе мы пошли в гостиную, сели на тахту. — Ма, зачем ты выгнала Фила? Человек пришел к тебе с цветами... Дело прошлое, пора бы уже... на полку истории.
— Не могу забыть его подлость. Неужели Таня обиделась до такой степени, что не поздравила меня с днем рождения? Позвонить-то можно было!
— Мама, представь, что мы со Светой жили бы не с вами, а на другой квартире. Меня бы ты позвала, а Свету... А она бы взяла да и пришла без приглашения, с цветами...
— Пока я жива, знай: Фил в этот дом не войдет!
Гена встал:
— Мама, а ведь ты жестокая...
Я жестокая? Не думала... Но такое же обвинение бросила мне однажды Таня. В чем же заключается моя жестокость?
После бабушкиных похорон Таня не была у нас ни разу. Мы с ней как-то встретились возле гастронома, она несла две полные сетки пустых водочных бутылок. Мне почудилось, что стекло лязгало на весь квартал.
— Что тут особенного? — вместо приветствия сказала дочь. — Никто бутылки не выбрасывает, это — деньги.
— Я же ничего не говорю!
— Зато думаешь! Не знаю тебя, да?
— Успокойся, пожалуйста, на нас люди оглядываются.
— Я и не собираюсь беспокоиться! — запальчиво сказала Таня. Она все время оглядывалась, словно боялась, что нас увидят вместе.
— Мне бы с Андрюшей повидаться,— перевела я разговор. — Как он? Соскучилась. Может, пригласишь к себе? Или без разрешения нельзя?
— Ну вот еще! В доме я хозяйка и что хочу, то делаю. Приезжай в воскресенье...
Я еле дождалась воскресенья. Андрюша мальчик ласковый, добрый, он всегда бросается ко мне с радостным криком: «Бабитька моя пришла, бабитька родненькая!» Что за чудо эти внуки,— кажется, своих детей так не любила,— обовьют шею теплые ручонки, губешки коснутся твоего лица, и ты дотла растворяешься в нежности, в счастье..
Я взяла гостинцы для Андрюши — апельсины, яблоки, его любимые «сосательные» конфеты — леденцы и конечно же «громкую» игрушку. Неподвижные, немые игрушки моему внуку не нравятся, он быстро к ним охладевает, а то, что щелкает, скрипит, стреляет, вызывает у него восторг,— он подносит кулачки к лицу, зажмуривается и визжит радостно, самозабвенно. На этот раз я купила ему автомат «Огонек», при стрельбе в нем вспыхивает красная лампочка. Представляла, как обрадуется мой дорогой мужичок! Я уже извелась от тоски — так давно его не видела!
Таня приняла меня пе то чтобы холодно, но уж очень спокойно, пожалуй, равнодушно, как соседку, с которой когда-то жила в коммунальной квартире.
Комната, куда меня ввела дочь, напоминала кладовку для мебели, предназначенной на выброс. Центральное место занимала кровать с никелированной спинкой и шишками на углах. Посреди стоял стол под облезшей клеенкой, вдоль стены — шеренга деревянных ящиков, скрепленных железными лентами, в углу — шкаф с выбитой фанерной дверцей. Был еще табурет. Таня что-то смахнула с него рукой, мотом, быстро глянув на меня, накрыла его куском материи: