Повесть о бабьем счастье
Шрифт:
— Садись, мама.
Табурет запел подо мной как гармошка, которую небрежно подняли за одну крышку так, что мехи растянулись до предела.
— Мы специально ничего не покупаем,— вызывающе сказала Таня. — У нас есть деньги, не думай, на сберкнижке. Филу скоро квартиру дадут. Он работает... большой завод... Хорошо зарабатывает... Не вру.
Я кивнула, была рада, что вижу дочь, что скоро сюда вбежит Андрюша, кинется ко мне, обнимет: «Бабитька моя пришла, бабитька родненькая!» — и завизжит от восторга, рассматривая «Огонек».
— Но где же Андрюша? — спросила я удивленно. —
— Они с Филом за город уехали. На воздух.
— Но ведь ты знала, что я приеду!
— Он тебя боится, Фил...
Я выложила игрушку и гостинцы на стол, хотела уйти тотчас же, все во мне содрогалось от обиды.
— Подожди, мама! — Таня схватила меня за руку.— Ты много недопонимаешь! Сядь, пожалуйста, нам давно бы следовало поговорить, постараться понять друг друга.
Подавив вздох, я присела на скрипучий табурет.
— Мне тяжело видеть, как ты живешь, Танечка!
— Трудно. Не скрою. Но по-другому пока что не получается. Ты думаешь, что у всех так, как у вас с папой: «Птичка, скушай рыбку», «Рыбка, скушай птичку!» Сю-сю-сю! А Фил, ты не представляешь, в каких условиях жил! Он подзаборник! Матери у него нет, спилась, где-то шляется, а кто был отец, она сама не знала. Жила весело, пьяно, когда принимала своих ухаживателей, сына прогоняла из комнаты, он в скверах ночевал, в подвалах, под лестницей, на чердаках. Там его и подобрали друзья-приятели, обогрели, напоили. Не чаем, разумеется. Шабашничали, что-то покупали, перепродавали, возможно, и краденое, этого я не знаю. А вокруг тебя, мамочка, ангелочки порхают, райские песенки поют. Фил без меня пропадет!
— И ты взяла на себя роль спасительницы?
— Роль друга. Я люблю его такого, каков он есть. Люблю! И оторву от собутыльников. Без меня он пропадет, мама! Фил слабый, безвольный, он делает то, что они его заставляют. Боюсь, что его втянут во что-то страшное, он уже сейчас боится. Я ему нужна, мама! Только я могу ему помочь. И помогу!
— Горбатого могила исправит,— сказала я.
Таня горестно вздохнула:
— Не получилось у нас разговора... А ведь ты жестокая, мама!..
Не могу с этим согласиться. Жестокой я, пожалуй, была только один раз в жизни и давно осудила себя за это.
Виктор...
Нелегко жилось нам с мамой и Соней в эвакуации. Все, что удалось взять с собой из дома, было продано или выменяно на хлеб. Мы с Соней учились в школе, мама работала сторожем в совхозном саду. Мы объедались яблоками, но голод не утолялся. Помню тяжелую боль в животе от яблок, особенно по ночам.
В саду стоял сарай, мы спали на его чердаке — это было и наше жилье. Забирались туда по приставной деревянной лестннце, которая раскачивалась под нами, словно под ураганным ветром, а на ночь мы втаскивали лестницу на чердак, мама каждый раз говорила, посмеиваясь: «Вздумается кому нос сунуть, пусть попробует!»
Мама где-то раздобыла кошму, она служила нам матрасом. Мама ложилась в серединку, чтобы никому не было обидно, раскидывала руки, обнимала пас, а мы с Соией чуть ли не подлезали под нее, прячась от холода, как цыплята под курицу. Погода в Киргизии неровная: днем жарко, а ночью даже летом холодно. Мама часто варила суп из пшена, из одного стакана пшена — кастрюлю величиной чуть ли не с ведро,— мы пили его из железных мисок, выпили бы еще и другую кастрюлю, если бы там был хоть такой суп.
Однажды на площади перед рынком у меня закружилась голова, опереться было не на что, и я упала. Ко мне подошел какой-то человек — я увидела босые ноги и подумала, что эго броляга, хотела убежать, но сил не хватило даже на то, чтобы самостоятельно встать.
— Ты меня испугалась? — засмеялся парень. — Я свой! Студент. В ветеринарном институте учусь,— мы вместе с институтом из Ленинграда эвакуировались, А что босиком... Берегу туфли... Для танцев.
Это был Витя...
Он стал часто заглядывать к нам на чердак, приносил картошку, хлеб, иногда мясо: где-то он подрабатывал, но говорить об этом не хотел.
Помню день, когда мы узнали о прорыве блокады Ленинграда,— что творилось на улицах далекого киргизского города! Незнакомые люди обнимались, плакали, поздравляли друг друга.
Иногда Витя оставался ночевать у нас на чердаке: намащивал себе постель у выхода; в темноте мы протягивали друг к другу руки и так засыпали.
В Ленинград мы вернулись вместе. Я поступила в медицинский институт, и Витя, чтоб помочь мне, уехал работать куда-то в тмутаракань. Каждый мссяц мы получали от него переводы, а потом телеграмму: «Встречайте...» О телеграмме я не сказала ни маме, ни Соне, поехала на вокзал одна. В это время я бегала за Павлом по пятам, страдала от любви.
Витю я увидела, когда он выходил из вагона. После блистательного Павла Витя показался мне неказистым, низкорослым. Одет он был плохо, борта пиджака помяты, рукава коротки, кепчонка блином лежала на его остриженной голове. Он долго озирался на перроне, так и не догадавшись поставить обшарпанный фанерный че-моданишко, и только курил папиросу за папиросой. Я следила за ним издали и, жалея его, презирая себя, пятилась и пятилась, прячась за людей.
Дома я рассказала об этом маме и Соне. Мама заплакала, сказала, что это большой грех, нельзя так поступать, а Соня кричала: «Ты форменная свинья, Гель-ка, и чтоб моя нога еще раз ступила в этот дом?!» А жили мы тогда вместе. Соня три дня не возвращалась домой, мы с мамой с ног сбились, отыскивая ее. Она вернулась сама, с порога бросилась мне на шею: «Не могу без стебя, бессовестная, без мамы не могу!» Ее гнев перешел на Павла: «Этот хлюст одурманил тебе голову! Где он взялся, красавец писаный!»
С тех пор я Виктора не видела, только эта единственная встреча в автобусе... Где он живет? Кто с ним рядом? Счастлив ли? Неужели он до сих пор не простил меня, ведь сказал же: «Предательница...» Я ничего не забыла, благодарна ему бесконечно, готова в любую минуту прийти на помощь, если бы он позвал. А разве лучше было бы, если б я вышла за него замуж и всю жизнь тосковала о Павле? Этот брак никому не принес бы счастья.
Витя, прости меня ради бога, прости!..
Глава восьмая