Повесть о бабьем счастье
Шрифт:
Я вышла в коридор, остановилась у маминого зеркала,— на меня смотрела худенькая высокая женщина с замысловатой прической, похожей на парик времен царствования Екатерины II. Черное платье с едва заметными серебристыми нитями плотно облегало довольно-таки стройную фигуру. Будешь стройной,— если не хочешь располнеть, приходится кое в чем отказывать себе.
Но почему Таня не пришла, не позвонила? Разве я для нее ничего не значу? Фил затмил ей весь белый свет? Расправилась с матерью! Она назвала меня жестокой, а ее поведение не жестоко? В такой-то
И Павла до сих пор нет. Кажется, никогда в жизни я не ждала его с таким нетерпением, никогда он не был мне так необходим, как сейчас.
«Кто не пользуется своими духовными силами, того они покидают».
Меня покидают духовные силы...
Чувство обиды, досады нарастало во мне все сильнее: все меня бросили, и если бы Гена не помог, я до сих пор возилась бы с уборкой. Вот тебе и юбилей. Одна...
В зеркале я увидела, как дверь осторожно приоткрывается.
Павел?! Наконец-то. Я приготовилась выговаривать, но муж опередил меня:
— Ты же знаешь Вику! Утащила к себе на чашку кофе. Еле вырвался... Погоди, не перебивай, я же ездил не зря. Для тебя, моя хорошая... — Он отвернулся, достал что-то из кармана пиджака, а ко мне повернулся уже с золотым кулоном на длинной, тоже золотой, цепочке. Держал он ее, согнув в локтях руки, растопырив пальцы, как женщины держат шерстяные нитки, когда кто-то другой сматывает их в клубок. — Поздравляю тебя, Геля, с днем рождения! Дорогая ты моя, славная...
Он надел мне на шею драгоценный подарок, потом склонился к руке, поцеловал.
...Обида на Таню не проходила. Я долго не могла уснуть. Пытаюсь затормозиться, делаю глубокий вдох, на выдохе произношу: «Я спокойна». Снова вдох, выдох: «Я спокойна». Старательно повторяю эти слова минуты три, если не больше, но спасительная в других случаях формула на сей раз не срабатывает.
Луна поднялась высоко, заглянула мне в лицо. В детстве я боялась луны, думала, что она непременно сделает меня лунатиком, поднимет с постели сонную, беззащитную и поведет по крыше, по карнизам, а кто-то окликнет меня — ия упаду, разобьюсь.
А ведь если подумать, у меня теперь нет никого ближе, роднее Павла. Дети выросли, у них своя жизнь, распоряжаются ею самостоятельно, в наших советах не нуждаются. Это мы с мужем не можем дня прожить, чтобы пе посоветоваться в чем-нибудь. А родители служат детям помехой. Но почему моя мама никогда не мешала мне? Я и подумать не могла, чтобы жить не в одной квартире, не рядом. Я должна была видеть ее каждый день, знать, что она сыта, в тепле, что ее никто не обижает.
Неужели мне так и не заснуть сегодня? Хотя бы на полчасика забыться, ведь я же так устала!
Павел похрапывает во сне. Только приляжет — рулады на всю квартиру. Меня это не раздражает, наоборот, веселит. Вероятно, когда любишь человека, все его недостатки воспринимаются спокойно, понимаешь, что не от всех недостатков можно избавиться.
...Куда-то я шла в толпе. Было темно. Вдруг кто-то распахнул двери, и я осталась за ними — меня прижали к стене. Вдали что-то гремело, мимо проходили люди, они торопились, о чем-то громко говорили и не замечали человека, прижатого к стене дверью. Я задыхалась, знала, что никогда не выберусь из этого заточения, меня раздавят, а позвать на помощь не было сил. Я кричала, но меня не слышали и все сдавливали, сдавливали. Я погибала...
И вдруг дверь с громким стуком захлопнулась, ветер отшвырнул меня в сторону. Я открыла глаза и увидела Павла. Он стоял надо мной и жевал что-то, доставая из кулька двумя пальцами, как ножницами, и отправлял в рот, над его верхней губой белели усы, похоже, от сахарной пудры.
— Рахат-лукум,— сказал Павел,— вкусная штука, кто-то забыл в кухне на подоконнике или специально оставил. А ты хорошо спала!
Я не стала рассказывать, как я спала: еще раз пережить такой ужас, когда тебя душат..,
— Таня не звонила?
— Нет, но ты не беспокойся, я после завтрака поеду к ним.
— А я — к маме.
— Конечно, как решили, ничего менять не будем. Ты собиралась к маме, поезжай. А сейчас вставайте, Ангелина свет Николаевна, завтрак готов, пожалуйте кушать!
Я протянула к мужу руки, и он поднял меня, на минуту прижал к груди, шепнул:
— Я не сказал тебе доброе утро! Доброе утро, моя хорошая!..
Глава девятая
Белые астры на маминой могиле были так свежи, будто их принесли только что. Кто-то явно был здесь, но кто? Егор Васильевич не мог: вчера его пришлось на такси отправить домой, быстро устает он, совсем уже старенький, пора забирать его к нам.
На маминой могиле стоит крест — серый, в белых мраморных кубиках, мама наказывала его поставить, а ее наказ для меня свят.
Я сходила за водой. Полила цветы на маминой могиле, заменила воду в банке, где стояли белые астры, и для гладиолусов набрала воды — с собой эти цветы принесла. Пока мы с Павлом живы, мамина могила не зарастет бурьяном. А наши дети придут сюда, к нам? Гена, возможно, придет. Таня же как-то сказала: «Мама, хватит тебе страдать, бабушки уже нет, навсегда нет, ты о живых лучше думай!»
А я не могу думать о маме как о неживой... Приду на кладбище, посижу у могилы, многое вспомиится о маме, и словно живой она предстанет... И наступает успокоение: «Я о тебе не забыла, мама, не забыла! И не забуду, пока жива...»
Кладбище безлюдно. Кусты и пестрые холмики цветов прячут соседние могилы, от дороги их защищает густая полоса леса. Осень нынче теплая, мягкая. В нескольких шагах от меня пламенеет осина — она ярко выделяется на фоке сгрудившихся сосен: то вспыхивает лимонно-желтым цветом, то карминным. Ветерок еле ощутим, а дерево трепещет, каждый листочек дрожит, мечется, словно боится чего-то. Теперь я знаю, почему осина дрожит, рассмотрела — ее листок в верхней части сплющен с боков, как лодочка, и неустойчив поэтому, переваливается с боку на бок.