Повесть о любви и тьме
Шрифт:
Тут зал всколыхнулся и, похоже, вышел из берегов: слова «провалившееся правительство Бен-Гуриона» и все, что за ними последовало, вызвали рев ненависти и презрения в разных концах переполненного зала. На одном из балконов кто-то хриплым голосом вопил: «Смерть предателям!» В другом углу разбушевавшаяся капелла вновь и вновь заводила свою песню:
Бегину, Бегину — власть! А Бен-Гуриону — пропасть!Но оратор очень сдержанно, тоном педантичного учителя, не дающего ученикам поблажек, успокоил всех:
— Нет, нет, братья мои и сестры. Не так. Пожалуйста, успокойтесь. Не криками, и не насилием, а спокойно и с уважением — демократическим голосованием. Не с помощью мошенничества
Толпа вышла из себя. И я вместе с ней. Будто все мы разом стали клеточками одного гигантского тела, извергающего гнев, кипящего от обиды и стремления к справедливости.
Тут-то для меня все и рухнуло. Пришел час изгнания из рая. Бегин заговорил о грядущей войне, о нарастающей и охватывающей весь Ближний Восток гонке вооружений. Бегин, как и все люди его поколения, без различия партийной принадлежности, называл оружие библейским словосочетанием, в котором главной частью было древнее ивритское слово «заин», однако у нового поколения израильтян слово это означало просто мужской детородный орган. Старшее поколение этого просто не знало, оно не подозревало, что глагол «вооружаться» — правильный, литературный, библейский — в устах нового поколения звучит как «совокупляться» и даже грубее — «трахать»…
Пограничная линия примерно проходила между молодыми уроженцами Эрец-Исраэль, которым к тому времени не было еще двадцати пяти, и теми, кто был старше этого возраста и учил иврит по Священному Писанию. (Скажем, папа мой с удовольствием позаимствовал из сленга словечки «зифт» и «мезупат» — производные от древнейшего, еще в Пятикнижии встречаемого слова «зефет» (смола) и означавшие на сленге — «дело дрянь». Только усвоил он это выражение тогда, когда молодежь почти перестала им пользоваться. Со всей возможной веселостью отец острил перед своими гостями: «У нас в стране все покрыто смолой («дело дрянь!»), кроме шоссейных дорог».
Господин Бегин отпил два-три глотка из своего стакана, оглядел свою аудиторию, несколько раз покачал головой вниз-вверх, словно соглашаясь с собственными словами, а может, горюя в связи с ситуацией, и продолжил речь. В голосе его звучали горечь, насмешка, издевка и обвинительные ноты, как у прокурора, припечатывающего оппонента неоспоримыми доводами:
— Президент Эйзенхауэр трахает режимом Насера!
(О, конечно, он сказал «вооружает», но я-то слышу только привычное сленговое — «трахает»).
— Булганин трахает Насера!
— Ги Молле и Антони Иден трахают Насера!
— Весь мир днем и ночью трахает наших врагов — арабов!
Пауза. Голос оратора исполнен презрения:
— А кто трахает правительство Бен-Гуриона?
Гробовое молчание воцарилось в зале. Но господин Бегин ничего не почувствовал. Он возвысил голос и победно провозгласил:
— Если бы я сейчас был главой правительства — все, все трахали бы нас! Все-все!
Несколько слабых, неуверенных хлопков раздались там и сям — в рядах пожилых слушателей, уроженцев Европы. Но вся публика, исключая первые ряды, по-видимому,
Мальчик изо все сил старался подавить смех, готов был умереть на месте от стыда, но испуганный, истерический смех, сколько ни пытался он его подавить, только становился сильнее и прорывался через все препоны: смех сквозь слезы, сдавленный, грубый, со взвизгиваниями, режущими слух, смех, похожий на рыданья, на удушье.
Со всех сторон вонзались в этого мальчика взгляды, полные удивления, потрясения, ужаса. Со всех сторон было множество пальцев, приложенных к губам, со всех сторон послышалось шиканье и шушуканье. Стыд! Стыд и позор! Со всех сторон поднялись уважаемые люди и стали выговаривать ошеломленному дедушке Александру. И, возможно, далеко в задних рядах — так показалось мальчику — какой-то анархистский смешок в открытую отозвался на его смех. Смешок прозвучал в одном из углов зала, а за ним еще и еще. Но все эти смешки, если и возникали, то происходило это где-то на окраинах зала. А вот потоп смеха, вырвавшийся у мальчика, набирая силу, затопил середину третьего почетного ряда, заполненного ветеранами движения Бетар, видными деятелями партии Бегина Херут, иначе говоря, личностями известными и уважаемыми.
И оратор уже заметил это, прервал свою речь и терпеливо, с доброжелательной и тактичной улыбкой, дожидался, пока побагровевший, кипящий дедушка Александр, чей мир рухнул в одно мгновение, схватил мальчика за ухо, поднял его на ноги и поволок через весь третий почетный ряд. Вот так, на глазах у всей публики, любящей свою Родину, свой Иерусалим, дедушка, рыча от отчаяния, тащил, тянул мальчика за ухо (и, возможно, именно так, «за ушко», тащила самого дедушку бабушка Шломит, грозная, как «войско со знаменами», упомянутое в Песни песней, тащила его до самого дома раввина в Нью-Йорке после того, как, обручившись с ней, дедушка на корабле по пути в Америку влюбился в какую-то совершенно постороннюю женщину).
И когда все трое вышли из зала «Эдисон» — тот, кто, кипя от гнева, выволакивал, тот, кого, задыхающегося от смеха, выволакивали, и несчастное ухо, уже покрасневшее, как свекла, — поднял дедушка свою правую длань и отвесил мне оплеуху, пришедшуюся на правую щеку. Затем поднял он свою левую руку, и эта оплеуха досталась левой щеке — она была влеплена со всей силой, рожденной жгучей ненавистью ко всему левому. А поскольку по своему мировоззрению дедушка был очень даже правым, то не хотелось ему завершать дело левой, и потому он вновь размахнулся и огрел меня по правой щеке — и это была не какая-то там слабенькая галутская пощечина в духе «червей Яакова», а мужественная, национально-ориентированная пощечина, данная человеком с распрямленными плечами, исполненным достоинства и гнева.
«Йодефет, Масада, Бетар захвачены. Повержены», но, возможно, они и вправду «поднимутся в силе и славе», как поется в гимне движения Бетар. Однако — без меня. Что же до движения Херут и партии Ликуд, то они потеряли в то утро того, кто, возможно, со временем мог бы превратиться в одного из захудалых «принцев», неутомимого оратора, напыщенного и велеречивого члена Кнесета, и, даже, предположительно, заместителя министра без портфеля.
С тех пор никогда за всю свою жизнь не растворялся я радостно и весело в экстатически настроенной толпе, никогда больше не ощущал я себя и слепой, счастливой частичкой сверхчеловеческого гигантского организма. Напротив, во мне выработался страх перед толпой, очевидная фобия, побуждающая меня всегда бежать из любого места массового скопления людей. Фразу из гимна Бетара «молчание — трусость и грязь» я воспринимаю как симптом некой болезни, широко распространенной и весьма опасной. Словосочетание «кровь и огонь» для меня — это вкус крови и запах паленого красного мяса. Как на просторах северного Синая в Шестидневную войну 1967 года, как на Голанских высотах, среди сожженных танков, в войну Судного дня 1973 года.