Повесть о любви и тьме

Оз Амос

Автобиографическая книга профессора Клаузнера, дяди Иосефа, из которой я много почерпнул для своего повествования об истории нескольких поколений семейства Клаузнеров, эта книга называется «Мой путь к Возрождению и Избавлению». В ту субботу, пока мой добрый дедушка Александр, брат дяди Иосефа, едва ли не рыдая от гнева и ужаса, выводил меня за ухо из зала, именно в тот день, по-видимому, началось мое бегство от Возрождения и Избавления. И по сей день бегство мое продолжается.

Но бежал я не только от этого: я бежал от удушья подвальной жизни, которую вели мой отец и моя мать, от их жизни среди множества книг и множества амбиций, я бежал от сдавленной, загнанной в подполье тоски по Ровно и Вильне, по какой-то Европе, напоминанием о которой в нашем доме были черный чайный столик на колесиках и белоснежная кружевная скатерть… Крушение их жизней, та роль, которая без слов была возложена на меня — их поражение я с течением времени должен был превратить в победу — все это тяготило меня, вызывая даже желание спастись бегством.

Было время, когда молодые оставляли родительский дом, отправляясь

искать самих себя (или потерять себя) в Эйлат или в Синайскую пустыню. Потом пришла пора, когда они направлялись в Нью-Йорк или в Париж, а спустя еще какое-то время они держали путь в Индию, к ее храмам, в джунгли Южной Америки, в Гималаи, куда после смерти матери спасается бегством ее единственный сын Рико в моей книге «И то же море». Но в начале пятидесятых полюсом, противоположным стесняющему укладу родительского дома, был кибуц: там, вдали от Иерусалима, «за темными горами», в Галилее, в долине Шарона, в Негеве, в Изреельской долине созидалась (так казалось нам тогда, в те дни, в Иерусалиме) — новая, твердая, несгибаемая порода людей — пионеров-первопроходцев, серьезных, но не знающих душевных метаний, неразговорчивых и скрытных, крепких парней и девушек, готовых жить в поле, в палатке, заниматься любой тяжелой работой, способных пуститься в бурный, опьяняющий пляс и в то же время умеющих размышлять в одиночестве, сохраняющих душевную тонкость и нерастраченное богатство чувств. Я хотел быть таким, как они, чтобы не походить ни на отца, ни на мать, ни на всех этих печальных ученых-беженцев, заполнивших еврейский Иерусалим.

Таким образом, спустя некоторое время я записался в движение «Цофим» (так у нас назывались скауты): члены этого движения намеревались после окончания школы быть призванными в особые подразделения Армии обороны Израиля, где служба сочеталась с освоением новых земель и сельхозработами, — все это под лозунгом «работа, оборона, кибуц». Папу это совсем не обрадовало, но поскольку он стремился быть подлинным либералом, то ограничился лишь тем, что с грустью заметил:

— Движение «Цофим»… Ладно. Хорошо. Пусть будет так. Почему бы и нет. Но кибуц? Кибуц предназначен для людей простых и сильных. А ты совсем не силен и далеко не прост. Ты — мальчик талантливый, ты — индивидуалист. Не лучше ли будет, если ты вырастешь и послужишь нашему дорогому отечеству своим талантом, а не своими мускулами, которые не слишком развиты…

Мама уже отдалилась от нас. Она уже повернулась к нам спиной.

И я согласился с папой. Поэтому в те дни я стал заставлять себя есть за двоих и укреплять свои слабые мускулы, занимаясь бегом и гимнастикой.

*

Через три или четыре года, уже после смерти мамы и второго брака папы, уже в кибуце Хулда, однажды субботним утром, в половине пятого, я рассказал Эфраиму Авнери о «совокуплении» Бегина. Мы поднялись в такую рань потому, что всех нас мобилизовали на сбор яблок в кибуцном саду. Было мне тогда лет пятнадцать или шестнадцать, но Эфраима и его товарищей мы называли — да и они сами так говорили о себе — «старики».

Эфраим выслушал мой рассказ, и ему, похоже, понадобилось несколько мгновений на то, чтобы уловить, в чем тут соль, поскольку и он принадлежал к поколению, для которого употребленное Бегиным слово имело отношение только к танкам и пушкам. Затем он улыбнулся и произнес:

— Ах, да, я тебя понял. Бегин имел в виду приобретение оружия, а ты, по-видимому, подразумевал только сленг. Это, и вправду, немного смешно. Но послушай, мой юный друг, — оба мы стоя на лестницах-стремянках, собирали яблоки по обе стороны одного дерева, но между нами была листва, и мы беседовали, не видя друг друга, — ты, по всему видать, пропустил самое главное. Что у них на самом деле смешно, у самого Бегина и у всего его шумливого течения, так это отнюдь не употребление слова, которое можно понимать и так и этак, а употребление ими слов вообще. Все в мире они делят на «галутско-пресмыкательское» — с одной стороны и «еврейско-геройское» — с другой. И совсем не обращают внимания на то, что само это деление, по сути, галутское, что их детское пристрастие к армии, ко всему военному, ко всяким парадам, к пустому бряцанию оружием пришло к ним прямиком из гетто.

И тут Эфраим прибавил, к моему великому изумлению:

— В основе своей он как раз хороший человек, этот Бегин. Законченный демагог, это правда, но он не фашист, он не жаждет крови. Совсем нет. Напротив, он человек мягкий. В тысячу раз мягче Бен-Гуриона. Бен-Гурион вырублен из скалы. А Менахем Бегин сделан из картона. И он до того устарел, этот Бегин. Он — просто анахронизм. Этакий ешиботник, отринувший Бога, но верящий, что, если мы, евреи, начнем вдруг вопить во все горло, то мы уже совсем не те евреи, какими были когда-то, уже совсем не «скот, покорно идущий на убой», уже совсем не слабые и бледные, а наоборот, мы теперь опасны, мы уже волки, грозные и страшные. Стоит нам раскричаться — и все хищники испугаются нас, дадут нам все, что мы ни пожелаем: мы унаследуем Эрец-Исраэль, мы завладеем Святыми местами, мы проглотим Заиорданье — и за все за это еще заслужим уважение всего просвещенного мира. Они, Бегин и его товарищи, говорят с утра до ночи о силе, но и по сей день нет у них ни малейшего понятия, что это такое «сила», из чего она сделана, каковы слабости «силы». Ведь в силе есть и нечто, весьма опасное для ее обладателей. Это негодяй Сталин, сказал однажды, что «религия — опиум для народа»? Так вот, будь любезен, послушай, что я, маленький человек, скажу тебе: сила — опиум для диктаторов. Не только для диктаторов. Сила — опиум для всего человечества. Сила — соблазн Сатаны, сказал бы я, если бы верил в существование Сатаны. В общем-то, я немного верю в него.

Итак, где мы остановились? (Эфраим и его товарищи, выходцы из Галиции, по-особому произносили слово «итак»: первая буква у них чуть-чуть походила на «е» и чуть-чуть на «й»). …Мы остановились на Бегине и на твоем безудержном смехе. Ты, мой юный друг, хохотал на том собрании ревизионистов по неверному поводу. Ты смеялся потому, что одно и то же слово можно понимать и как «вооружение» и как «совокупление». Ну, да ладно. Пусть будет так. Но знаешь ли ты, что на самом деле должно было вызвать твой смех? Такой хохот, чтобы пол там провалился? И я тебе об этом скажу. Не в связи с «вооружением-совокуплением» должен был ты смеяться, а в связи с тем, что Менахем Бегин, похоже, и вправду думает, что если бы он был главой правительства, то весь мир немедленно перестал бы держать сторону арабов и со всех ног бросился поддерживать его. Почему? Зачем им так поступать? Во имя чего? Во имя его прекрасных глаз? Благодаря его вылощенному языку? А быть может, из уважения к памяти Жаботинского? Ты и в самом деле должен был там здорово посмеяться, потому что такого рода политиками были бездельники в наших еврейских местечках. За печкой, в синагоге, целыми днями занимались они этой хитроумной политикой. Загнув большой палец, они с неподражаемым акцентом провозглашали: «Прежде всего, мы пошлем делегацию к царю Николаю, важное посольство, которое будет очень красиво говорить с царем и пообещает ему то, что Россия хочет больше всего, — выход к Средиземному морю. После этого попросим царя, чтобы он замолвил за нас словечко перед другом своим императором Вильгельмом: пусть наш царь повлияет на кайзера, дабы тот приказал своему лучшему другу турецкому султану немедленно, без всяких проволочек, отдать евреям всю Палестину, от Евфрата до Нила. Только после того, как мы раз и навсегда добьемся для себя полного Избавления, сможем мы решить, если пожелаем, причитается ли этому Фоне (царь Николай звался у нас «Фоня») то, что мы обещали: позволим мы ему выйти к Средиземному морю или не позволим?»… А если ты, случаем, уже закончил свою сторону, то давай вместе опорожним наши мешки, высыплем яблоки в бак и примемся за следующее дерево. А по дороге выясним у Алека и Илюшки, не забыли ли они принести бидон с водой, или нам вдвоем придется пожаловаться царю Николаю.

*

Спустя еще год-два десятиклассники кибуца Хулда уже выходили на ночные дежурства и учились пользоваться оружием. То были ночи, когда в пределы Израиля просачивались террористы-«федаюны». Почти каждую ночь атаковали они сельскохозяйственные поселения, кибуцы, окраины городов, взрывали жилые дома, стреляли, бросали гранаты в окна жилых квартир, ставили мины. Мы отвечали акциями возмездия. Шел 1956 год, канун операции «Кадеш» в Синае.

Раз в десять дней я выходил на дежурство — нес патрульную службу вдоль забора, окружавшего кибуц: линия иордано-израильского перемирия проходила всего лишь в пяти километрах от нас, в Латруне. Каждый час я тайком — в нарушение всех инструкций! — пробирался в пустой барак-клуб, чтобы послушать новости. Сознание правоты своего дела и героический настрой общества, живущего в осаде, выливались в риторику, которая главенствовала в радиопередачах, так же, как главенствовала она в нашем кибуцном воспитании: «Цветами украсим мы серп и меч», «Воспоем песнь неизвестным солдатам», «Примите, примите, горы Эфраима новую юную жертву», «Пламя спалит врага, пришедшего к нам». Никто не употреблял слово «палестинцы». Они назывались так: «террористы», «федаюны», «враг», «кровожадные арабские беженцы».

В одну из зимних ночей выпало мне нести службу вместе с Эфраимом Авнери. В высоких ботинках, в потертых куртках, в колючих шерстяных шапках мы вдвоем месили грязь вдоль забора, позади складов и молочной фермы. Резкий запах забродивших апельсиновых корок, предназначенных для приготовления силоса, смешивался с другими деревенскими запахами — коровьего навоза, мокрой соломы, легкого пара, выбивающегося из овечьего загона, пыли и пуха из птичника…

Я спросил Эфраима, довелось ли ему когда-либо — во время Войны за Независимость или в период арабских беспорядков в тридцатые годы — стрелять в кого-либо их этих убийц и застрелить его.

В темноте я не мог видеть его лица, но какая-то бунтующая ирония, какой-то странный, окрашенный грустью сарказм послышались в его голосе, когда после недолгого молчаливого размышления он ответил мне:

— Убийцы? А чего же ты ждешь от них? С их точки зрения, мы — пришельцы из космоса, которые приземлились, вторглись в их земли и постепенно овладели частью этих земель. И пока мы обещаем осыпать их всяческими благодеяниями, излечить их от стригущего лишая и от трахомы, избавить их от отсталости, неграмотности, притеснений феодалов, мы хитростью загребли еще кое-какие их земли. А ты как думал? Чтобы они благодарили нас за милость? Чтобы вышли нам навстречу с бубнами и тимпанами? Чтобы с великим почтением вручили нам ключи от этой земли лишь потому, что наши праотцы были здесь когда-то? Чему же тут удивляться, что они взялись за оружие, направив его против нас? И теперь, когда мы нанесли им решительное поражение, и сотни тысяч из них живут в лагерях беженцев, — что теперь? Ты, быть может, ждешь от них, чтобы возрадовались они нашей радостью, пожелали бы нам всех благ?

Я был потрясен. Хоть я значительно отдалился от риторики движения Херут и семейства Клаузнер, я все еще был конформистским продуктом сионистской действительности. Эти ночные речи Эфраима очень меня напугали и даже рассердили: в те дни подобные мысли выглядели едва ли не предательством. От изумления и растерянности я выстрелил в Эфраима Авнера ядовитым вопросом-утверждением:

— Если это так, то почему же ты топчешься здесь с оружием в руках? Почему бы тебе не покинуть Эрец-Исраэль? Либо возьми свое оружие и перейди на их сторону…