Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
Шрифт:
Никакая болезнь не поразила Студенцова, никакой механизм не разладился в нем, и психически и физически ничего не случилось. Призадумавшись над тем, как его деятельность отражается на окружающих — легко ли людям сносить его решимость и твердость — он дал этим волю голосу совести и пробудил в себе человечность. Яков Гаврилович разглядел правду в ее истинном виде: непогрешимой, сомнительной и противоречивой. Разноликая и разноголосая, она не могла быть иной, потому что была детищем правды и неправды.
13
Прошел месяц, стояла теплая пригожая осень. В институте экспериментальной онкологии настали трудные дни. Комиссия советского контроля, обследовавшая институт, пришла к заключению, что жалоба Михайлова — сплошная клевета, и рекомендовала его уволить. Назначенное по этому случаю отчетно–перевыборное собрание партийной
Расхождение между Сорокиным и аудиторией не объяснялось одной какой–либо причиной, их было много, возникли они главным образом в последние дни. Пока Андрей Ильич был лишь рядовым сотрудником института и мужем Елены Петровны, его уважали и жалели. Теперь, когда он стал заместителем директора и секретарем партийной организации, некоторым показалось, что не все в нем прекрасно, а многое даже невыносимо. Солидному ординатору он как–то заметил: «Вы разрешили оперированному «общий стол», что бы скажете, если сестры накормят больного мясом и кислой капустой? У него неважный кишечник, они это знают, но в истории болезни запрета нет». Другому врачу он запретил пичкать больных снотворными средствами. «Людей надо жалеть, — сказал Андрей Ильич, — а вы делаете их наркоманами. Предложите сестрам усыплять больных. Они найдут средства сделать это без порошков». Диссертанту в хирургическом отделении новый заместитель сказал: «Дежурный пост сестры находится напротив операционной, а письменный столик, за которым, кроме нее, сидите и вы, — в пыли. Вы должны были на это указать сестре». Он вытягивал ящики, раскрывал дверцы злополучного столика и не удалился, пока диссертант не признал, что пост содержится скверно. В одной из палат на него затаил обиду ординатор. Один из его больных не дал себя постричь. Андрей Ильич пожал плечами и сказал: «Мне больные всегда уступают, найдите способ его убедить».
Он говорил с ними мягко, спокойно, без малейшего раздражения и досады, добрые темные глаза выражали грусть, словно сказанное печалило его самого, — и все же новый заместитель не понравился им, не понравился и его доклад.
Андрей Ильич начал свою речь тем спокойным и ровным голосом, несколько даже вялым, который для тех, кто знал его, свидетельствовал о внутреннем волнении. Перед ним не было ни клочка исписанной бумаги, он помнил, что ему надо сказать.
— Позвольте мне, — начал он, — поделиться с вами соображениями, не сто/^ь уж новыми, сколь важными для каждого из нас. Я буду откровенен, и прошу вас говорить мне чистую правду. Не так уж легко выкладывать все до конца, но иначе мы с вами не сговоримся. Я ничего не сделаю без вашего доверия, и если вы откажете мне в поддержке, я вернусь туда, откуда пришел.
В лаборатории сохранилось мое прежнее место. Против ваших убеждений я не пойду, но и не поступлюсь своими.
Он поднял низко опущенные веки, и все, кто увидел его напряженный взгляд, убедились, что он именно так и поступит.
— Начну с самого важного — с больного. Мы перестали интересоваться его внутренним миром, тем самым, которым так дорожили наши учителя. Он помогал им отличить ранние стадии тифа от малярии и гриппа, когда не было еще ни рентгена, ни сывороток, ни вакцин. Психические сдвиги, к которым мы порой безразличны, красноречивы уже тогда, когда лабораторные реакции еще бессловесны. Вы скажете — душевный контакт менее точен, чем результаты физического исследования. Не спорю, зато он превосходит их тонкостью сигнализации. Врач, который подметил, что прием пищи не доставляет удовольствия больному или беспричинная усталость одолевает его, — скорее догадается о начинающемся раке желудка, чем об этом расскажут химические реакции и рентген. Для психического сближения с больным, для душевного контакта с ним стереотипные записи в истории болезни: рабочий, служащий, иждивенец — недостаточны. Они не расскажут об условиях, в которых живет, работает, радуется и болеет человек.
Он припоминает случай из фронтовой практики. Вражеский танк подмял под себя солдата, раздавил обе голени выше стоп. В остывших конечностях
Он вспоминает другое. Врач, исследовав опухоль груди у больной, решил ее оперировать. Другой хирург разглядел нечто иное. То, что принималось за опухоль, он признал следствием перенесенного воспаления, а причину объяснил неблагополучием в нервной системе грудной железы. Во всем повинна истерия, которая эту картину воспроизвела. После нескольких сеансов словесного внушения кажущаяся опухоль рассосалась.
Он окидывает аудиторию доверчивым взглядом и продолжает:
— Наш прекрасный учитель Александр Васильевич Крыжановский — гуманист, ученый и врач — учил нас щадить не только ткани, но и душу больного…
При этих словах много взглядов устремилось в сторону Студенцова, сидевшего возле Андрея Ильича. Послышались шепот, заметно стало движение. Яков Гаврилович поднял глаза на Сорокина и одобрительно кивнул головой.
— Всегда ли мы помним эти заветы? — с тревогой в голосе спрашивал Сорокин. — Спросите себя и ответьте по совести. Всегда ли мы осторожны в разговоре с больным, правильно ли учитываем его состояние, не навязываем ли ему излишних страданий? Я слышал, как больной жаловался на приеме, что положение его неважно, до крайности скверно: врачи установили, что у него нет селезенки. На самом же деле они между собой говорили, что селезенка не прощупывается и нет основания считать печень больной. Не будем грешить против правды, сколько здоровых людей из–за нашей неосторожности считают себя инвалидами. Одному указали на недостаточность у него желудочного сока — больной истолковал это на собственный лад, опасения и страхи сделали свое дело, и у человека пропал желудочный сок. Другого, одержимого сердечными болями, так долго расспрашивали, не отдают ли эти боли в левую руку, что он вообразил себя больным грудной жабой. Неосторожные расспросы о том, нет ли раковых больных среди близких и дальних родственников больного, становятся часто источником напрасных тревог и страданий. Две тысячи лет после смерти Гиппократа мы все еще повторяем его слова: «Оставляйте в неведении больного относительно того, что ему предстоит и угрожает», — повторяем и все же забываем…
Сорокин тряхнул копной своих черных непокорных волос и некоторое время помолчал.
— Надо иной раз поучиться и у больного, — с добродушной откровенностью продолжал он. — Больной — мой консультант, и я многим обязан ему. Помню первое грыжесечение в маленькой сельской больничке. Операция проведена, больной выздоравливает, и я говорю ему: «Можете теперь понемногу ходить». — «Спасибо, — отвечает он, — но я уже давно хожу». — «Как так давно, — не понимаю я, — кто вам позволил?» — «Не я один так, — не смущается мой больной, — все гак, другой день после операции, а уже ходят». Сейчас таких оперированных врачи отсылают на ногах из операционной в палату, я же тогда не сообразил воспользоваться уроком… Не грех иной раз и правилам поведения у других поучиться, и даже у больных. Их замечания бывают справедливы, и долг наш прислушаться к ним. Приходит ко мне на днях шофер машины «Скорой помощи» и говорит: «Хорош дежурный врач! Ему человека на носилках приносят, а он вышел принимать его с папироской в зубах».
В самой природе публичного выступления заложено семя конфликта между тем, кто говорит и кто его слушает. Особенно, когда сталкиваются неоднородные интересы. В гражданской скорби говорящего, и его строгих размышлениях одним слышатся укоры, недосказанное обличение, другим — намеки на тайны, давно, казалось, забытые, и угроза это тайное сделать явным. Чем значительней и глубже затронутые проблемы, тем острее это столкновение и тем многообразней отклик аудитории.
Речь Сорокина одним казалась слишком взыскательной, как если бы институт перед ним провинился, и он решил всех отчитать. Другим — полезной лекцией о советском гуманизме, преподанной в назидательном тоне. Некоторые мысленно упрекали заместителя в честолюбивом желании вызвать к себе незаслуженный интерес. Сам докладчик был уверен, что ни хвалить, ни порицать его не за что, высказанные им мысли общеизвестны и долг его был лишь напомнить о них.