Повесть о падающих яблоках
Шрифт:
– Именно так они и держались на лошадях, – словно угадывая мысли Рины, сказал Вадим, – это Ипполита – царица амазонок.
– Я слышала легенду о ней, – Рина с трудом оторвалась от созерцания прекрасного обнажённого тела всадницы.
– О, о них существует множество легенд. Многие из них – правда, многие – вымысел, как та, в которой говорится о том, что амазонки выжигали себе одну грудь, чтобы было удобнее стрелять из лука. Они были совершенны! Впрочем, как и сейчас.
Рина удивлённо взглянула на Вадима.
– Я имел в виду внутреннюю сущность, а не то, что представляет собой человек внешне. Для того чтобы запечатлеть внешность есть великое изобретение – фотография. Художник же должен уловить внутреннюю сущность. Это не так просто, порой за ангельской внешностью скрывается уродливый монстр. А бывает наоборот… Иногда это удаётся и фотографам, в основном тем, кто работает с чёрно-белой фотографией. Не замечала? Вот ты, например, знаешь себя? Знаешь, кто ты?
– Знаю, – печально кивнула Рина, – уставшая от груза семейных проблем, преподавательница никому не нужного языка. (Рина преподавала французский в экономическом колледже.)
Вадим посмотрел на неё как-то особенно, грустно и в то же время ласково, и осторожно коснулся рукой волос.
– А в принципе, ты уловил мою внутреннюю сущность верно. Я действительно кариатида, потому что держу на своих плечах весь этот груз. Наверное, ты прав, Вадим. Я – каменная баба, привыкшая тащить на себе семейные проблемы. Уж от амазонки во мне точно ничего нет! Знаешь, у нас в городе есть дом, у входа в который стоят две огромные кариатиды. Мне приходится частенько пробегать мимо, и вот что я заметила: одна стоит как ни в чём не бывало, а вторая сплошь в трещинах, хотя между ними всего каких-нибудь полтора метра, а такое впечатление, что целая пропасть. Так вот, мне всегда казалось, что та, вторая – это я. Всё-таки удивительно, как ты мог угадать?
Он ничего не ответил и подвёл её к третьей картине, на которой было много ветра. Да, да, именно ветер почувствовала Рина, глядя на едва различимые вихри, вьющиеся вокруг женщины с зажжённой свечой в руках. Пламя свечи дрожало, но чем пристальнее Рина вглядывалась, тем больше ей казалось, что свеча не гасла, а наоборот – разгоралась всё ярче и ярче.
– Это «Свеча на ветру». Когда я впервые прочёл её стихи, я увидел её именно такой. Хочешь, я тебя с ней познакомлю?
– Что, прямо сейчас? – растерялась Рина, а Вадим усмехнулся и достал с книжной полки книгу в ярко-синей обложке.
Рина услышала приглушённый бой часов.
– Не уходи,.. – его глаза потемнели и стали стальными. – Я не могу потерять тебя, я так долго тебя искал.
– А как же Серж, ведь он будет беспокоиться.
Ей вдруг стало по-настоящему страшно. Она почувствовала, что Вадим, этот «гламурный тип», с которым судьба столкнула её на тихой питерской улочке, стал близок и дорог ей. И ещё она поняла, что не знает, как быть, как жить дальше. Ей почему-то не верилось в собственное «завтра увидимся…». Кто знает, что могло случиться до завтра – целая ночь впереди, целая ночь.
– Надеюсь, ты отдаешь себе отчёт в том, что делаешь? – в голосе Сержа звучала обида, к которой примешивались нотки тревоги. – Скажи хотя бы, где ты находишься, мало ли что.
– Не волнуйся, Серенький, я в порядке. Я нахожусь в двух шагах от тебя.
– Рина! Ты с ума сошла! Одна в чужом городе…
– Я не одна.
– Тем более.
– Серж, ты случайно не читаешь то, что сам пишешь? Это не сюжет твоего последнего романа, это жизнь, понимаешь? Прости. А если будут звонить из дому, скажи, что я сплю.
– Ну, ты даёшь, Арина-балерина! Вот тебе и тихоня!
Рина положила трубку. За окнами разливалась осенняя питерская ночь. Картины в мастерской погрузились в её чернильный мрак, и лишь лицо женщины с зажжённой свечой в руках излучало нежное голубое сияние…
Часть пятая. Эпилог
И осталось всего-ничего,
Разве только – холсты,
И на них неземные рассветы,
И лошади скачут…
А. Макаревич
В ночь перед отъездом Рина почти не спала и только под утро, положив рядышком книгу в ярко-бирюзовой обложке, задремала. Ей приснился огромный мост через реку, на котором стояла хрупкая белокурая женщина. Сияние, исходящее от неё, освещало тёмную громаду моста, а ветер развевал её волосы. Казалось, ещё порыв – и угаснет, померкнет золотой ореол, но голубое свечение разгоралось всё ярче и ярче, и всё меньше холодного беспросветного мрака оставалось вокруг.
Рина улыбнулась Вадиму, который проснулся раньше и уже успел сварить кофе. Она боялась, что он сейчас заговорит о том, о чём ей не хотелось не то что говорить, а даже думать. Но Вадим, словно почувствовал её волнение и шепнул:
– Не бойся. Все точки над «і» ты расставишь сама, если сочтёшь нужным.
Она с благодарностью прижалась щекой к его руке.
На вокзале он молчал, и когда объявили отправление поезда, на мгновение крепко прижал её к себе. Рина расплакалась…
– Я вернусь, слышишь!
– Я всегда буду ждать тебя… Всегда.
…Одесса встретила Рину ласковым осенним солнышком, и она без особых приключений добралась до дома, где попала в нетрезвые объятья, принявшего с утра на радостях граммов сто – не меньше, мужа. Раздав подарки детям и мужу, стойко выдержав расспросы о том, как съездилось и отдохнулось, как смотрелось на «европы» через «окно», она распаковала чемодан, перемыла гору грязной посуды и занялась уборкой квартиры. Дети, (двадцатипятилетний сын и дочка – на год младше сына) перебивая друг друга, рассказывали ей о том, как трудно им было без неё – столько проблем накопилось… Она выслушивала их терпеливо, а перед глазами стояла кариатида, на которой становилось всё больше трещин. Трещины ползли изворотливыми змейками, безжалостно уродуя мраморную белизну плеч и шеи, а одна из них, самая широкая, добралась до сердца.