Повесть о падающих яблоках
Шрифт:
– Кузя, прекрати ругаться. Зачем нужна эта встреча? Что я ей скажу?
– Любит она тебя, Катвицкий, – горестно вздохнула Кузнецова, – столько лет прошло, а всё забыть не может, дурака. Я ведь тебе говорила тогда, что она с выпускного к маме ушла, а ты заладил: Крючков да Крючков… Ладно, чёрт с тобой, я ведь как лучше хотела. Всё. Пока, а то я из-за тебя на дежурство опоздаю.
Когда я подъехал к аэропорту, повалил снег. Крупные белые хлопья кружились в свете уличных фонарей, как в тот далёкий январский вечер, когда я провожал Аню с премьеры школьного спектакля.
«Если снег будет так валить и дальше – могут и рейс отменить, – думал я, сидя в машине. – Зря я приехал. Мало ли что Кузнецовой в голову взбредёт. Любит… У неё семья: муж, дети… Не сложилось что-то? А я тут при чём? Какой из меня утешитель? Не хочу с нею встречаться, не хочу!»
Но как озарение на миг выплыла из памяти тоненькая фигурка в коротенькой белой шубке и белой шапочке, из-под которой выбилась длинная чёрная коса…
Зал ожидания был почти пуст. У окна сидели четверо молодых парней, а ближе к проходу, спиной ко мне стояла грузная темноволосая женщина в бесформенном коричневом пальто.
«О, Господи! Только не это. Вот она, «судьбой обещанная встреча», вот оно, то, чего я так боялся! Вот почему я не хотел встречаться с нею. Бегом отсюда, пока она не обернулась, бегом!»
Я бросился к выходу и в дверях столкнулся с невысокой изящной женщиной в длинной серой шубе. Милое худощавое личико, лучики-морщинки в уголках серых огромных глаз… Чёрная коса, короной уложенная вокруг головы… Аня?
По-детски припухшие губы дрогнули в чуть заметной улыбке. Она прошла мимо, едва кивнув, словно мы расстались только вчера, словно и не было между нами расстояния в четверть века. Её каблучки наполнили эхом и оживили зал ожидания. Она подошла к окошку регистрации, а я стоял как вкопанный, не в силах двинуться с места. Неожиданно, она повернулась и направилась ко мне.
– Я всё поняла, Георгий. Не нужно ничего говорить и объяснять. Ты прав, нам действительно незачем встречаться. Я давно уже не та Аня, которую ты знал и в которую был влюблён. Конечно, я догадывалась о твоих чувствах, но мне хотелось, чтобы ты сам сказал о них, понимаешь? Пусть всё остаётся по-прежнему. Давай считать, что этой встречи не было, и моего нелепого телефонного звонка тоже не было.
– Я вёл себя как последний подонок. Прости… Можно всего один вопрос?
– Конечно, – улыбнулась она.
– Если ты догадывалась о моих чувствах, почему ушла с Крючковым тогда с выпускного?
– Я ушла, потому что за мной прибежал сын нашей соседки. Маму забрала «скорая» – она же у меня сердечница… была. А Валера, он тоже ушёл что ли?
Шах и мат Катвицкий! И мат этот ты поставил себе сам двадцать пять лет назад. С твоим воображением, Катвицкий, нужно было в литературный поступать, сейчас бы уже, глядишь, и «Букер» отхватил!
Я не помню, о чём мы ещё с ней говорили. Кажется, я спрашивал её о детях, она что-то отвечала. Потом объявили регистрацию на её рейс, и я с идиотской улыбочкой пожелал ей счастливого полёта.
По дороге домой я старался убедить себя, что мне всё равно. Против обыкновения, я не стал ставить машину на стоянку, а припарковал её прямо у подъезда. В этот вечер я надрался так, что уснул прямо на кухне. Клюева – конечно полная дура (по её мнению Афина и Паллада – это две богини), но коньяк принесла отменный Последнее, что я запомнил, это голос Лерки Кузнецовой, орущий неизвестно откуда: «Такие идиоты, как ты, Катвицкий, не должны размножаться!»
Кариатида
Часть первая. Вадим
Мой приятель-художник прожил на
земле мало лет…
А. Макаревич
Серый питерский рассвет разогнал остатки сырой промозглой ночи, и чад догоревших свечей, смешанный с запахом краски, стал просто невыносим. Вадим отложил кисть в сторону и осторожно, изо всех сил стараясь не смотреть на холст, вышел на кухню. Две чайных с горочкой – кофе, две чайных без горочки – сахара, щепотка корицы и несколько крупинок соли… Аромат кофе смешался с запахом сырого холста, проникшего сюда, несмотря на плотно прикрытые двери. Теперь оставалось самое трудное – войти в мастерскую и увидеть то, что получилось. Или не получилось.
Он давно научился не смотреть сразу на свои работы. Законченная картина могла ждать день, два, а бывало что и несколько недель.
Эта Рыжая на холсте за дверью тревожила его сны давно. Он запомнил каждый изгиб, каждую линию её маленькой точёной фигурки. Он запомнил всё, кроме лица – оно почему-то снилось нечётким, размытым. А вчера, во сне, Вадим наконец-то увидел и её лицо, увидел, словно наяву и, вскочив среди ночи, бросился к давно натянутому на подрамник холсту, пылившемуся в ожидании.
Будет обидно, если там, на холсте, не та. Тогда Рыжая опять будет сниться ему ночами – уж в этом-то Вадим не сомневался. Такое уже было с ним и не раз. Правда, иногда Рыжая отпускала его, и ему снились другие сны. Женщина-свеча приснилась во время короткой передышки, предоставленной ему Рыжей. Свеча снилась почти полгода, пока он не понял, как нужно писать. А когда образ женщины-свечи остался жить на холсте, Вадим испугался холодной чёрной пустоты. Сны, если это можно было назвать снами, были похожи на падение в бездну – кругом мрак и безмолвие. Он боялся этих снов без сновидений, они мучили его ещё больше чем образы, являвшиеся в ночи. Но вскоре вернулась Рыжая, и всё стало на свои места. Он видел её обнажённой и одетой, печальной и радостной, поющей и молчаливой. Он успел узнать о ней всё, но он никогда не видел её лица. Она, словно нарочно, не открывала его до минувшей ночи.