Повесть о партизане Громове
Шрифт:
Мужики загудели.
— Красные нам худа не сделали!..
— Нам что красные, что белые, лишь бы нас не трогали!
— Помогать вешать чернодольцев мобилизуют! — выкрикнул Афанасий Ивлечев, тот, что в Камне председательствовал на съезде кооператоров.
— Не дадим сыновей!
— Не дади-и-м! — прокатилось по толпе.
Рядом с земцем встал крепкий, приземистый крестьянин, фронтовик Спиридон Фильчаков. Он взмахнул рукой и что было сил крикнул:
— Тихо, мужики!
Мало-помалу установилась тишина. И тогда Фильчаков сказал:
— Я предлагаю принять
— Верна-а-а! — заревел сход. — Принимаем приговор!..
— Голосую! — перекричал всех Фильчаков.
Над головами взметнулись мозолистые, задубелые руки.
Поздно вечером в Корнилово прибыл карательный отряд поручика Воронцова. Всю ночь офицерьё пропьянствовало у мельника Монохина, и тот, как выяснилось потом, под тост за здравие нового правительства передал поручику записочку, составленную вместе со своим компаньоном Леоненко, На бумажке корявым почерком были нацарапаны фамилии большевиков и им сочувствующих. Первой значилась фамилия Спиридона Фильчакова.
Утром каратели согнали всех жителей села на площадь. Мужики опустили головы, словно приговорённые, женщины вытирали слёзы платками, ребятишки, всегда шумливые и озорные, сейчас прижались к матерям, испуганно поглядывая на конных белогвардейцев.
Стоит какая-то зловещая тишина. Не свистит ветер в деревьях, облепивших со всех сторон церковь, не переговариваются, как бывало на сходках, мужики. Только где-то на краю деревни воет собака, нагоняя тоску.
Толпа расступилась, образовав проход, и к церкви проехал на лошади поручик Воронцов, худой, сутуловатый, с отёкшим от перепоя и бессонной ночи лицом. Он соскочил с лошади, бросил повод подбежавшему солдату и поднялся на крыльцо. Тут же оказался священник Остроумов, мельник Монохин и его компаньон Леоненко.
Поручик зло осмотрел толпу, пренебрежительно скривил запёкшиеся губы и хрипловато проговорил:
— Временное правительство Сибири объявило мобилизацию новобранцев для защиты матушки-России от бандитов-большевиков. Однако ваше село не выполнило приказ: не выставило ни одного солдата. Это называется саботажем и в военное время карается расстрелом…
— Против кого воевать-то? — выкрикнул из толпы Спиридон Фильчаков. — Большевики мам ничего плохого не сделали.
Лицо у поручика Воронцова налилось кровью, небольшая фигурка его хищно подобралась, словно приготовилась к прыжку.
— Взять! — махнул он в сторону Фильчакова.
Два карателя выхватили из толпы Фильчакова и подвели к Воронцову. Тот сделал шаг вперёд и прохрипел:
— Большевик?
Фильчаков промолчал.
— Большевик, спрашиваю?
— Большевик, ваше благородие, — шепнул Воронцову мельник Монохин. — Фильчаков его фамилия. Первым в записочке стоит…
— Отвечай, кто, помимо тебя, большевики? — взвизгнул Воронцов.
— Не могу знать, — спокойно ответил Фильчаков. — Все такие, как я.
— Врёшь, сволочь! — взмахнул нагайкой Воронцов. —
Каратели схватили Фильчакова и, повалив на ступеньку, задрали рубаху и начали хлестать шомполами.
— Всё равно ничего не добьётесь, — скрипел зубами Фильчаков, вздрагивая при каждом ударе.
— Подбавить красненьких! — приказал Воронцов.
Солдаты разложили костёр… Нагрев докрасна шомпола, стали запускать их под кожу Фильчакову. Запахло горелым мясом.
Бабы плакали, мужики отворачивались, сжимая кулаки, а Фильчаков сначала стонал, хрипел, харкал кровью, а потом затих, да так и скончался в беспамятстве.
— Афанасий Ивлечев!.. Гавриил Федяев! Николай Степанищев, Фома Карпов, Семён Черепанов… — выкрикивал по списку Воронцов.
Девять человек сбилось в кучку, не понимая, чего от них хотят.
— За организацию саботажа — расстрелять! взмахнул рукой Воронцов. — Приготовиться!..
Каратели поставили крестьян к церковной стене, щёлкнули затворами винтовок.
— Ой, люди добрые, за что же убивают?.. Спасите!.. — с мучительной болью в голосе выкрикнула молодая женщина, видно, жена кого-то из приговорённых к смерти. Выкрикнула и забилась в руках подхватившего её крестьянина.
— Мама! Мамка же! — испуганно заплакала маленькая девочка, хватаясь трясущимися ручонками за юбку бьющейся в истерике матери.
Толпа молчаливо колыхнулась вперёд. В тишине прозвучал спокойный голос священника Остроумова.
— Постойте, господин поручик… Они же православные. Допрежь чем предстать им перед судом всевышнего, дозвольте заупокойную прочитать.
— Валяй! — снисходительно разрешил Воронцов.
Поп загнусавил:
— Со святыми упокой души рабов твоих, идеже несть ни печали, ни болезни, ни воздыхания, но жизнь бесконечная…
Не успел поп произнести последние слова молитвы, как поручик Воронцов скомандовал: «Пли!»
Громыхнул залп, и заживо отпетые ни в чём не повинные люди упали на землю.
На площади началась массовая расправа: пороли всех подряд — и мужиков и женщин.
— Предупреждаю, если через три дня новобранцы не явятся на призывной пункт, каждого десятого расстреляю, а деревню сожгу, — пригрозил напоследок Воронцов и направился в дом Монохина продолжать попойку.
Большое село притаилось. На улице — ни души. Только заросший чёрной щетиной человек с кожаной сумкой через плечо, в котором угадывается бродячий коновал, иногда появляется на ней, переходит из одного дома в другой.
Под вечер к землянке прибрёл паренёк. Он был не по возрасту рослый. Из-под шапчонки выбилась прядь чёрных волос. Глаза смелые, дерзкие. Он спросил у собравшихся около землянки партизан:
— Кто Громов будет?
— Я буду, а тебе зачем? — ответил Громов.
— Вам пакет, — паренёк достал из-за пазухи вчетверо сложенный листок. — Батя прислал.
Баев писал: «В Корнилово каратели учинили расправу. Провёл работу. Многие решили партизанить, а может быть, уже пришли к вам. Нет, так ждите. Иду „коновалить“ в другие деревни. Ждите и оттуда пополнение».