Повести и Рассказы (сборник)
Шрифт:
— Есть! Миша Гагарин!
— Что «Миша Гагарин»?
— Продал Георгеса.
— Кому продал? — пугаюсь я.
— Мне.
— А. И где ж он?
Теперь пугается Влад Яныч.
— Как где?! — Да у вас же!
— Я не про Георгеса. Я про Гагарина.
Сейчас найдем.
И вот перед нами испитой книголюб с благородным взглядом и жутким шрамом через лицо.
— Сименона панафидинского? Ох, сдуру я его тогда продал. Если он у вас, то беру.
Я опережаю Влад Яныча и сообщаю Мише, что панафидинским Сименоном мы не располагаем. Однако очень
— Этимологию, — поправляет Влад Яныч. — Историю происхождения то есть.
— Это мне все равно, — великодушно прощает Миша. — Мне бы книжку достать.
— Но ведь где-то вы ее брали?
— Где брал, там больше нет. У Томки Панафидиной. Из фамильной библиотеки.
Потом он долго и скучно роется в записной книжке, бурча, что Томка эта сейчас фамилию поменяла, а теперь ищи ее по всему гроссбуху. А с «Ситизеном» сюда нельзя, «Ситизен» враз умыкнут.
Наконец он тыкает в книжку пальцем и диктует телефон, который со вчерашнего дня уже прописался в моей собственной телефонной книжке — Тамарочкин телефончик, выпрошенный у нее с неблаговидными целями во время танца. Сразу записывать не хотел, так что запоминать наизусть пришлось.
Пока я размышляю над странностью совпадения и над тем, что вчера Тамарочка никак на Георгеса не отреагировала, хоть это и ее фамильная книга, к Мише Гагарину подходит милиционер.
— Так-так, — говорит он, похлопывая себя дубинкой по бедру. — Опять, значит, у Четвертого ошиваемся? Несмотря на многочисленные предупреждения?
Миша умоляюще прижимает руки к груди.
— Что будем делать, гражданин Веткин?
Миша Гагарин, он же гражданин Веткин, немедленно принимается канючить:
— Ну това-а-арищ сержант…
Мы с Влад Янычем подскакиваем от неожиданности. И переглядываемся. Нам обоим послышалось, что Миша сказал не «товарищ сержант», а «ваше благородие». Вот ясно слышали — товарищ сержант». И даже артикуляция губ для «товарища сержанта» как раз та самая. И однако же точно с тою же ясностью могу поклясться: он сказал сержанту в то же самое время и тем же канючливым голосом это самое «ваше благородие»! Хотя к околоточным надзирателям, если я правильно помню Чехова, обращались как-то иначе. Словно через одну реальность мигнула другая.
Это очень нас с Влад Янычем обескуражило.
И все время, все время сумерки! Все это происходит при очень слабом вечернем свете.
Мы идем, почти мчим по улице, забитой извозчиками, у всех одинаковые пролетки на двух огромных колесах с лаковым откидным верхом. Они терпеливо стоят — где-то впереди пробка.
И еще — за нами следят. Мы никого не видим, кто бы мог за нами следить, но знаем точно. Влад Яныч к слежке относится философски, я — с возмущением. Влад Яныч убеждает меня что если следят, то это, конечно, симптом опасный, но это совсем еще не значит, что прямо тут же арестуют и пустят в расход. Вот когда перестанут вдруг следить, тогда обычно…
«Пустят в расход» — не из его словаря, я это отмечаю в сознании.
— Надо немедленно, слышите, немедленно!!! его уничтожить!
Я уточняю:
— Кого уничтожить? Гагарина?
— Георгеса! Георгеса, Георгеса, Георгеса, не Гагарина! — взрывается вдруг Влад Яныч. — Не смейте больше меня переспрашивать! Я ненавижу, когда меня переспрашивают!
Так же неожиданно он успокаивается и начинает объяснять, почему надо уничтожить Георгеса. Все что мы видим вокруг, говорит он, происходит из-за моей книги, что это книга такая волшебная, что она очень хочет вернуться в свой век — природа может еще стерпеть пустоту, но нарушения своих же законов она ни за что не потерпит. Что произошла логическая накладка и реальность не выдерживает ее (накладки), и как только Георгес вылез из фамильного тамарочкиного шкафа, он тут же начал шалить.
Я возражаю. Я совсем не уверен, что все дело в Георгесе. Я очень логично возражаю Влад Янычу, потому что мне совсем не улыбается с Георгесом расставаться, я хорошо помню бокал и тамарочкину прическу. Влад Яныч от моего сопротивления свирепеет. Ему совсем не хочется в девятнадцатый век.
Я говорю:
— Какой девятнадцатый, Влад Яныч, что вы? Посмотрите вокруг — здесь все века собрались. И чем это, позвольте спросить, вам так нравится двадцатый? По-моему гаже двадцатого еще ничего не было.
— Вы ничего не понимаете, — шипит Влад Яныч. — В других веках телевизора нет.
— Вы же говорили, что не любите телевизор.
— И не люблю. Но без него еще хуже.
Мимо проходит космонавт без шлема. Или водолаз, я не понял. Чуть дальше, у кинотеатра, висит распятый человек. На нем приличная тройка и галстук в горошек. К пузу приколота реклама прокладок Carefree. Пониже объявление: «Купирую запоры». Несколько зевак с тросточками стоят около распятого и громко переговариваются. Распятого охраняет милиционер в посольской будке.
Увлеченные спором, мы проходим не останавливаясь, хотя Влад Яныч и говорит:
— Смотрите-ка! Человека распяли.
— Рекламный трюк, — нетерпеливо бросаю я.
Человек натужно стонет.
Потом, уже избавившись, не помню каким образом от Влад Яныча, я звоню Вере. Никто не подходит. Тогда я набираю тамарочкин номер — с тем же успехом.
Дело к вечеру, и усталый, я тупо уезжаю домой на седьмом автобусе, чтобы в одиночестве выпить бутылочку заначенного марочного вино. На скамейке у подъезда меня поджидает испуганная Тамарочка.
— А Веры нету? — спрашивает она вместо «здрасьте».
— Вера вообще-то здесь не живет, — докладываю я. — Зайдем, по рюмочке марочного вино вмажем?
Она кивает и с тем же испуганным видом идет за мной.
— Что это такое творится, Володя? Вы не знаете, что это такое вокруг творится? — спрашивает она, опустошив первую рюмку.
Она уже не поет от восторга, она, такое впечатление, от ужаса воет, моя Тамарочка.
Я бормочу в ответ что-то невнятное, потому что в эту самую секунду обнаруживаю новый подарок Георгеса — антикварные массивные стулья вместо своих колченожек.