Повести и Рассказы (сборник)
Шрифт:
И я сказал Вере:
— Ладно. Оставайся, раз так.
И она осталась. Труп, чьего присутствия я не чувствовал, но чувствовала она, витал над нами где-то у потолка, приглушал сдержанный рев проезжающих мимо автомобилей и постепенно разрастался, занимая всю комнату, вжимая нас друг в друга. Пытаясь сохранить настроение, мы оба были чрезвычайно нежны, даже немножечко играли в беспредельную нежность, и это были очень искренние игры. Мы хотели, чтобы приготовление продлилось подольше, как в первый раз, но подольше не вышло, и мы очень быстро совокупились. И заснули, два теплых и гладких тела.
А утром я первым делом я вспомнил о будущих партнерах (она- то явно размышляла о том, что ждет ее дома — была мрачна).
— Почему ты не сказала, что они женаты? Ничего себе группешник! Это уж совсем полный атас.
— Я сама не знала. А почему «уж совсем»? Разве это что-то меняет?
Развратница. Ее даже похмелье не портило. Она прижималась ко мне и терлась о щеку.
— Ну все-таки, — рассудительно сказал я. — Как-то это… я не знаю… Супруги все-таки. Безнравственно чересчур. А?
Вера показала зубки.
— А что же ты, если такой нравственный, группешничка захотел?
Я взорвался.
— Ну, все, хватит, — говорю. — Я, видите ли, захотел. Я вообще категорически против. Ничего такого я не говорил и не хотел. Это…
— Хотел-хотел, — замурлыкала моя Вера. — Ты же ни разу не пробовал. Тебе же интересно.
— Ты, что ли, пробовала? — обиделся я.
— Аск! — гордо сказала Вера.
Я привстал на локте.
— То есть?
Она вздохнула сожалеюще и многоопытно.
— Ты спроси меня, Володечка, чего я в жизни не пробовала.
Спросить-то я, может, и спросил бы, но не успел. В этот как раз момент началось телефонное сумасшествие.
Сначала позвонил Манолис.
— Вот что, уважаемый Вова, — начал он злобно и без всякого «здрасьте», голосом, удивительно юным и свежим. — Я в эти ваши игры играть отказываюсь.
— А? — спросил я.
— Отказываюсь самым категорическим образом!
— Э-э-э… я, может быть, не совсем… Что вы имеете в виду?
— Это даже как-то гнусно с вашей стороны предлагать нам с Тамарочкой сексуальное партнерство такого рода!
Я брякнул трубку.
— Ну вот, — победоносно объявил я Вере. — Манолис звонил. Отказывается от партнерства твоего.
— Хм! — Верочка недоверчиво приподняла брови.
И опять закричал телефон.
Заговорщицким шепотом спросили меня и представились Ириной Викторовной. Я закивал головой, а Вера сделала скучное лицо.
— Где моя дочь, Владимир?
— Э-э-э, я…
— Не л-лгите! Она у вас.
Пожав плечами, я отдал трубку Вере.
Я ошибся. Не скучным было ее лицо — застывшим. Я особо не вслушивался в ее скупые ответы, меня поразил голос — бесцветный, мертвый, монотонный голос робота из дешевого фантастического фильма.
— Не волнуйтесь, мама. Я скоро приду.
Вера осторожно положила трубку и посмотрела на меня, чуть улыбаясь. Она словно хотела передать мне что-то важное, но так ничего и не сказав, встала с постели и мягко, летаргически прошла в ванную.
Тут позвонила Тамарочка. Она что-то защебетала о крутой вечеринке, о своих благодарностях, о благодарностях Манолиса и тому подобную чушь. Она щебетала бы так без передышки до самого вечера, но я умудрился вклиниться.
— Твой-то, Манолис, уже звонил сюда, между прочим.
Тамарочка изобразила ангельское смущение. Он такой чистый-наивный, сказала он, он прям в каком-то девятнадцатом веке живет, в том смысле, что у него очень высокая нравственность. За это, пропела она нежно, и люблю его (Ой!)
— Публико морале, — понимающе сказал я. — Моральный кодекс строителя коммунизма.
Трубка рыкнула и в разговор встрял Манолис.
— Коммунистов ненавижу зоологически! — прозлобствовал он, а потом, уже вполне человеческим тоном, продолжал. — Это я, по параллельному. Ну, как там?
Что меня раздражает в малолетних, так это ненатуральность непринужденности. Злоба у них получается куда чище.
— Там всегда хорошо, — непринужденно ответил я. — Не то что не там.
Тамарочка хихикнула. Потом ойкнула. Потом уронила телефон. Потом быстро затараторила:
— Ну ладно, Володечка. До скорого. Ждите… (завязалась борьба) Ждите в гости!
Ту-ту-ту-ту-ту…
Сзади, на выходе из ванной, стояла мокрая Вера.
Мама права, — сказала она. — Ты меня не любишь. У тебя на лице похоть. У тебя на уме группешник. Это для тебя высшая радость, низкий ты человек.
Надо было показать, что я с нее смеюсь, и я рассмеялся. Она тоже. Немножко принужденный смех у нее получился, но так вообще ничего.
И мне стало грустно оттого, что мы смеемся, синхронно пытаясь скрыть друг от друга свои чувства, в общем, довольно склочные. И послышалось отдаленное эхо ночной тревоги, потому что мне ну совершенно не хотелось терять Верочку — уж очень сильно она меня зацепила. Да тут еще этот труп.
Она ушла к своему Валентину продавать очередную несусветную байку о старой подруге или, там, о милиции — я не знаю. Он все скушает, деваться некуда, кроме как жрать что дают. Боже.
Если б я только мог соврать ей, что все это мне надоело. Если б только всерьез дошли до меня абсурд наших отношений, унизительность и жутчайшая глупость моих собственных действий — то, что я себе постоянно растолковывал, но врубиться никак не мог и лишь успокаивал себя благоглупостями того типа, что все в порядке, ребята, на самом деле я не такой, я отлично понимаю, что делаю, и как бы там ни было, это не больше, чем роль. Ну, роль, ну обыкновенная роль!
У меня полно было дел — во-первых, чинить систему одному клиенту, во-вторых, наведаться к матери, меня бесплодно ждали сразу в тысяче мест. Но на дворе стояла суббота и по этому случаю я решил выпить много вино* (сноска: автор является членом и соучредителем клуба «Вино». По уставу клуба, его члены могут не пить вина вообще, но обязаны его уважать и не склонять это святое слово по каким-то там падежам) — с тайной мыслью подкатиться к Тамарочке до группешника, — так сказать, провести предварительную разведку территории.