Повести и Рассказы (сборник)
Шрифт:
— Но у меня масса дел!
— Потом, потом!
Это был удивительно странный день — если бы я не знал, что точно не сплю, никогда бы не поверил, что все это мне не снится. Как, впрочем, и многие из вас, на себе испытавшие то, что Манолис так хорошо обозвал «одевятнадцативековиванием». У вас, наверное, имеются свои собственные, не менее странные воспоминания о тех волшебных, жутких, переполненных абсурдом днях, когда процесс только начала проявлять себя и не оставлял нам никакой надежды хотя бы грубо, в нулевом приближении, чем все это закончится и что означает.
Этот день, начавшийся с визита к Мише Кибальчичу, а точнее,
Одновременно мне кажется (и я знаю, многие из вас испытали то же самое чувство), что все, тогда происшедшее, все, мной увиденное тогда скреплено неким глубоким и чрезвычайно важным для меня смыслом, уловить который мне до сих пор толком не удается. Прошу заранее простить меня за ту заумь, которой мне не терпится поделиться, но я пришел вот к какой гипотезе. Она, может, слишком абстрактна, но другой, к сожалению, нету.
Мне пришло как-то в голову, что жизнь человека — штука очень концептуальная, то есть имеющая, подобно литературному произведению, завязку, развитие, кульминацию и развязку. Жизнь каждого человека имеет сюжет, смысл, который укладывается в нескольких словах. На самом-то деле этих смыслов у каждого человека полно, только смерть ставит точку в нужном месте и, таким образом, словно Роден, отсекает все смыслы, кроме одного — главного. И все зависит от того, когда человек умрет — только последняя точка может показать другим, какая на самом деле была суть и какие были основные законы той или другой уже закончившейся жизни. Бывает, правда, и так, что сюжет давно закончен, а человек еще долго не умирает. Как Дантес, убивший Пушкина и лет, по-моему, до девяноста коптивший небо. И смысл его жизни изменился, он уже давно забыл, что пристрелил у Черной речки какого-то поэта, и все остальные забыли, и смысл его жизни, главный сюжет его жизни оказался совсем другой, наверняка мелкий и подленький. А тот Дантес, который шмальнул по невольнику чести, умер — там же причем, у той же самой Черной речки и в то же самое время.
Точно также, если уж по литературным аналогиям проходиться, произошло и с Сухово-Кобылиным. Он был мелким писателишкой и фатом, но потом убил чересчур навязчивую любовницу, чудом избежал наказания и, переварив все это, стал великим писателем. Вместе с любовницей умер тогда и он сам. Потом, надо полагать, умер и великий писатель, оставив нам три знаменитых пьесы. Ему на смену пришел кто-то другой, которого мы не знаем. И мы не знаем, что с ним происходило, с тем третьим, который выдохся и уже опять не был великим писателем, нам повесть этой третьей жизни уже неизвестна.
Только умирая, человек может ухватить суть прожитого, если она у него есть и если он хочет-таки, чудак-человек, ее ухватить. Ведь бывает, что ничего такого в страшный смертный час человеку не открывается. И никто потом не старается разгадать этот его последний смысл. А даже если и пытается, то не факт, что находит.
Вот этот самый смысл — в смысле последний смысл — и скреплял, я думаю, мной увиденное в тот день. Непонятно, да? Жаль, что многого я не помню — я, ни капли не выпив, с каждой минутой впадал во что-то наподобие опьянения. Воспоминания поэтому обрывочны и, может быть, не совсем соответствуют увиденному.
Вот мы бежим по двухэтажной улице, за домами — маленькое, совершенно деревенское кладбище, в городе, между прочим, совершенно немыслимое. Одни кресты — я потому и запомнил его, что одни кресты.
Навстречу нам идет человек в цилиндре и с тросточкой. Глаза дикие, изумленные, на нас уставился, хотя мы-то как раз самые ординарные. Вот проехал автомобиль древней конструкции и с клаксоном типа «груша». За рулем — вполне современный мужик из новых русских в мотоциклетном зачем-то шлеме.
Вот вполне городской проспект, перенасыщенный вывесками, рекламами и неоновыми надписями — все с твердыми знаками на концах слов, даже если написано по-английски. Толстая торговка со связкой бубликов. А вот из окна автобуса я вижу кладбище. Но уже почти центр, а кладбище то же самое — одни кресты. Я говорю Влад Янычу:
— Смотрите. Блуждающий погост.
Влад Яныч, все время испуганно озирающийся, бросает взгляд в окно и сердито фыркает:
— Бред!
И я с ним совершенно согласен.
Позже, отвязавшись, наконец, от спятившего на детективной почве букиниста, я увижу то же самое кладбище из окна какой-то пельменной под названием «Бистро «И недорого». Там была очередь из людей во фраках — я подумал, помню, что здесь симфонический оркестр питается.
Я скажу себе глубокомысленное «Эге!», на что ближайший ко мне фрачник, судя по рубильнику, валторнист (двойные пельмени со сметаной и уксусом) немедленно отреагирует категорическим тоном:
— Блуждающих кладбищ не бывает. Это мираж.
И забубнит себе под нос — по-моему, что-то из Моцарта.
Вот Влад Яныч, тактично отошедший в сторонку, разглядывает рекламу собрания трудов Мартына Зедеки, а я звоню Вере по телефону. У будки ожидает своей очереди позвонить расхристанный солдат с длинным ружьем в руке. Он нервничает и все время сплевывает.
К телефону подходит И. В.
— Здрасьте!
— Здрасьте.
— Веру позовите, пожалуйста.
— А Вера умерла, — сообщает мамаша.
Я досадливо сплевываю.
— У вас, Ирина Викторовна, совершенно какое-то очень специфическое чувство юмора.
— Какое есть. Если у вас все, то я кладу трубку.
Я начинаю злиться. Я настоятельнейше прошу позвать к телефону Веру. Мне сообщают, что это кощунство. Тут я пугаюсь.
— Вы что, правда, что ли?
— Правда-правда, — заверяет меня И. В. — А то вы сами не знаете.
— Когда? Как?
— Давно. Несчастный случай.
Я нервно хихикаю.
— У вас, Ирина Викторовна, что-то с головой не в порядке. Я только сегодня с ней виделся. И вам это прекрасно известно. Позовите немедленно. Очень нужно.
— Это ваше личное дело, когда и с кем вы виделись. Я кладу трубку.
И кладет трубку.
— Вот сука! — говорю я сквозь зубы.
— Не дала? — сочувственно спрашивает солдат.
— Ага.
— Вот сука! — говорит он.
Он набирает трехзначный номер и сосредоточенно ждет. Потом дергается и кричит:
— Барышня! Барышня! Барышня, дайте госпиталь!
А вот я стою у Четвертого магазина с идиотским названием «Торговля книгъ», Влад Яныч ужом шныряет в толпе субьектов с распяленными портфелями. Мне все это дико, портфели — это уж совсем архаизм. Потом он воровато подбегает ко мне и, оглядываясь, торопливо шепчет мне на ухо: