Повести и рассказы
Шрифт:
— Какая вы упругая, крепкая! — похвалила Ксана. — Вы, наверное, спортсменка?
— У нас тут все спортсмены.
— И выдержка ваша меня радует… Директорша говорит, что я еще не наловчилась, грубо делаю уколы, а вы вот совсем легко переносите.
— Я бы и не такое перенесла, — стискивая от боли зубы, призналась Мария. — Только бы быстрей избавиться от этой хвори… Сразу чтоб, одним ударом!
— Температура понемногу спадает, — заметила Ксана, — думаю, через недельку встанете на ноги.
— Недельку? Что вы, Ксана! Мне ведь сегодня к вечеру надо быть
— К вечеру? — усмехнулась Ксана. — Свидание у вас, Мария, что ли?
— Нет, просто должна… На мне же маяк!
Евдокия Филипповна, возившаяся на кухне, все время прислушивалась к негромкому разговору врача с Марией, и оживившийся голос дочери звучал для нее наилучшей музыкой. Дело, видно, и вправду шло на поправку. И хотя причину этого боцманша видела не столько в докторских порошках и уколах, сколько в своих целебных травах да натираниях, тем не менее это не мешало ей оказывать молодому врачу всяческое внимание и гостеприимство. Горой уже высилась перед Ксаной и жареная рыба, и пироги, и пампушки с медом, а боцманша все подкладывала и подкладывала из своих неисчерпаемых запасов. Ничего не жаль, лишь бы только докторша выгнала из дочечки проклятую эту простуду, что она подхватила ночью, выскакивая разгоряченная от печки на холод к маяку.
Отношения между Ксаной и Марией становились все теплее, интимнее.
Беленький пластмассовый голубь мира, как только Мария имела неосторожность похвалить его, сразу же перекочевал с Ксаниной груди на грудь Марии.
— Это в знак того, что вы мне нравитесь, Мария…
К шуму моря, не утихавшему за окном, Ксана, видимо, уже привыкла, и все реже обращала на него внимание. С явным интересом она рассматривала развешанные на стенах снимки острова, сделанные еще в позапрошлом году приезжавшим в отпуск братом Марии — Антоном.
— У вас тут летом, наверное, очень красиво, — сказала Ксана, разглядывая любительские снимки степи. — Это же все ваша степь?
— Да, — с едва заметной грустью ответила Мария.
— У вас тут, говорят, и пляжи чудесные, и дичь всякая водится?
— Водятся даже олени, Ксана… Уже и оленята есть.
— На то лето обязательно приеду сюда! А может, еще удастся и заводских детей сюда вывезти, лагерь на все лето организуем. Я сама с радостью согласилась бы здесь работать!
— Что ж, приезжайте, Ксана… Правда, у нас тут бывает… нелегко.
— А я трудностей не боюсь. Иногда так хочется чего-нибудь героического! Подвиг какой-нибудь совершить! Вот вы тут одна светите на все море, я просто завидую вам, Мария! В вашей работе столько романтики!
— А в вашей разве нет?
— Что моя!.. Вон в газетах вы читали на днях? Молодой хирург в условиях простой сельской больницы успешно сделал операцию на сердце… Может быть, он даже выпускник нашего института — разве их всех запомнишь? А что я?
— Вы тоже свое дело делаете.
— Не говорите, Мария. Мне ведь еще никого не приходилось спасать.
— Рыбаки наши от болезней умирать не любят, — весело бросил из кухни один из обедавших там мотористов. — У рыбака такая доля: или живет до ста лет, или совсем
А Ксана, понизив голос, продолжала:
— Скажите, а у вас тут бывают случаи, чтобы зимой льдину с людьми уносило в море?
— В прошлом году было, но все кончилось благополучно: летчик на следующий же день обнаружил, и рыбаков быстро сняли.
— Вы не подумайте, Мария, что я просто так жадна к подвигу, из одного лишь честолюбия, — заговорила немного погодя Ксана, словно оправдываясь перед Марией. — Разве не естественно мечтать о подвиге в наше героическое время? Вот и брат ваш сейчас где-то в полярной ночи над айсбергами, торосами. Разве это не привлекательно? Не ради себя, не ради только своей славы, а просто иногда хочется до конца испробовать свои силы, свое умение, выдержку! Вовик сегодня сказал, что я держалась на море чудесно, хоть качало нас, Мария, ой-ой-ой как!
Ксана вдруг мелко, как от щекотки, засмеялась, а Мария стала прислушиваться к разговору на кухне: мотористы о чем-то громко заспорили там с матерью.
— Будь я на вашем месте, Филипповна, я ему не то что меду, травы морской не дал бы! — возбужденно говорил Грицко. И Мария догадалась, что речь идет о Вовике. — Браконьером был, браконьером и остался!
— В другой раз его надо в три шеи гнать отсюда! — горячо поддержал его Паша.
Ксана, притихнув, тоже стала прислушиваться к разговору на кухне.
— Если б он только по птицам был браконьером, — донесся оттуда рассудительный, сердитый голос Демы. — А то он и с людьми такой же: во всей своей жизни браконьер, во всех своих чувствах…
Ксана вдруг поднялась с места, растерянно взглянула на Марию.
— Как это можно быть браконьером в жизни?
Мария густо покраснела, даже слезы заблестели у нее на глазах.
К вечеру дождь перестал, но резко похолодало. Ветер крепчал. С первыми сумерками мотористы зажгли маяк, и Дема зашел сообщить об этом Марии.
— Маяк зажжен, все в порядке.
— Кто несет вахту?
— Паша.
— Скажи ему, пусть оденется потеплее, а то еще и его прохватит… Очень холодно?
— Крупа пролетает.
— Этого еще не хватало… Ладно, иди.
Дема вышел, и девушки, оставшись вдвоем в теплой комнате, притихли, притаились, прислушиваясь к разгулявшейся за окном непогоде. Море шумело все сильней и сильней.
После дневного разговора Ксана чем-то стала меньше нравиться Марии — она представляла ее себе не совсем такою. Что Ксана рвется к подвигу, это, конечно, хорошо, но не слишком ли она заботится при этом о своей собственной персоне? Вот Рая-толстушка, что пошла после десятилетки в карьеры, не считает это подвигом — ей это и в голову не приходит… День за днем добывает со своими подружками ракушечник для страны, делает свое дело скромно, без шума, как и все другие… А у Ксаны получается так, будто ищет она подвига ради подвига и, кажется, была бы даже не прочь, чтобы рыбаков почаще уносило на льдинах в море, лишь бы только она могла потом спасать их, обмороженных, истощенных от голода…