Повести и рассказы
Шрифт:
— Так пойдет?
Геннадий глянул на табличку, аккуратно написанную печатными буквами, и авторитетно заявил:
— Классно!
Когда Доска почета была прибита на видном месте, Агафонов сказал, легонько хлопнув ладонью Геннадия по спине:
— Ишь ты! Что значит художественное оформление! А теперь отдыхай иди.
Геннадий убрал со стола обрезки бумаги, краски, украдкой поглядывая на Любу, которая все это время молча и старательно занималась своим делом, и направился в кубрик.
«Непременно с нынешнего дня начну закалять волю, — думал
Он спустился по трапу в носовой трюм, прошел по узенькому коридорчику в самый конец и толкнул дверь в кубрик.
Когда Юрий и Геннадий приехали на «Сокол» и впервые увидели кубрик, в котором им предстояло прожить целых два месяца, он сразу им понравился. Стены и потолок были выкрашены белой масляной краской, везде чистота, точно это не кубрик, а хирургическое отделение. Справа и слева — аккуратно заправленные постели, между кроватями — столик. А на столике — графин с водой и граненый стакан. Сбоку, над одной из кроватей, сверкал начищенными медными барашками иллюминатор.
Геннадий с восхищением смотрел на иллюминатор: он был настоящий, как на морских кораблях. Чтобы открыть его, сначала надо было открутить барашки, которые крепко прижимали раму со стеклом к борту.
— Юрка, я вот эту кровать займу… которая под иллюминатором, — сказал Геннадий и бросил на постель фуражку.
В тот же день на столике появилась стопка книг и тетрадей, над кроватью Юрия — цветная репродукция картины Айвазовского «Девятый вал» в узорчатой рамочке, а на вешалке — пиджаки, и кубрик принял обжитой, домашний вид.
«А неплохо бы после такой работенки чуток отдохнуть, — мелькнуло в голове Геннадия, когда он вошел в кубрик. Но он тотчас отогнал от себя эту мысль. — Заниматься буду. Я что решил теперь — точка… Видно, на плот сегодня не попадешь. — Он сжал кулаки. — Пусть только вернется Юрка!.. А еще товарищем называется Меня он любит прорабатывать — то лентяем обзовёт, то мораль начнет читать. А сам… ему, видно, все можно. Ну, да ладно! Вернется ужо, поговорю с ним по душам!»
Направляясь к столику, он двинул ногой табуретку, на которой обычно сидел Юрий. Табуретка свалилась набок, но Геннадий ее не поднял.
Он взял со стола учебник «Основы штурманского дела» и, листая его, присел на кровать, потом поудобнее лег, взбив подушку… И не прошло бы, наверно, и пяти минут, как Геннадий сладко уснул, но в это время дверь скрипнула, приоткрылась, и в кубрик боком пролез Юрий.
Сон с Геннадия как рукой сняло. Он приподнялся на локте и ехидно спросил:
— Вернулся?
Юрий молча и, как показалось Геннадию, виновато опустился на лежавшую на боку табуретку.
— Ну как, весело было? — Геннадий спрыгнул на пол и шагнул к Юрию. — Или, может, сочинишь, будто ты важным делом на плоту занимался?
Не
— Зачем же сочинять? Ну, провалял дурака, ну и не отпираюсь…
— Ах та-ак, не отпираешься? А ты думаешь, мне от этого легче? Я тут столько часов спины не разгибал, а он в это время в свое удовольствие… Отпустил усики и как что, так на плот, к Женьке! Женишок какой нашел…
Глянув на Юрия, Геннадий на полуслове прикусил язык и попятился к постели. Наклонив голову, словно собираясь бодаться, Юрий медленно двигался на Геннадия, плотно сжав побелевшие губы и выставив вперед внушительные кулаки.
Геннадий еще никогда не видел Юрия таким взбеленившимся. В училище было много драчунов, но Юрий ни разу ни с кем не дрался, хотя все отлично знали, что он легко мог положить на обе лопатки самого отчаянного забияку. И уж если он сейчас всерьез даст волю своим кулакам… Геннадий снова попятился назад. Испуганный взгляд его как бы говорил: «Что делать? До двери не успею добежать, он схватит… Ей-ей, сейчас отдубасит. От таких кулачищ не поздоровится!» Вслух он твердил, подбадривая себя:
— Ну только тронь, тронь попробуй! Я тебе покажу…
Вдруг Юрий круто повернулся к Геннадию спиной, с размаху распахнул дверь.
Уже давно смолкли в коридорчике шаги, а Геннадий все еще стоял бледный, с полуоткрытым от удивления ртом и никак не мог взять в толк, отчего так взъерепенился всегда спокойный Юрий.
А Юрий тем временем поднялся на палубу, прошел на самый нос и остановился у борта, подставив разгоряченное лицо встречному ветру. Руки у него дрожали, он никак не мог успокоиться.
Приближался вечер. Косые лучи солнца, все еще по-прежнему жаркого, но уже катившегося под уклон, так освещали левый берег, онемевший от дневного зноя, словно раздевали его донага, показывая без утайки каждую травинку, каждый бугорок.
Юрий глядел на широкий цветистый луг, на пестрое стадо коров, отдыхавшее на пригорке, и, стараясь забыться, думал о том, что часа через три, а возможно, и раньше, солнце опустится за прямые осокори, стоявшие на гористом правом берегу, и тогда луг потускнеет, на воду лягут светлые сквозные тени, загустеют лиловые дали и отовсюду повеет прохладой.
Внезапно насторожившись, он повернулся в сторону красного уголка. Тонкий девичий голос выводил:
Березонька белая,
Что любовь наделала…
«Неужели это Тимченко поет? — спросил себя Юрий. Ему показалось, что Люба никогда раньше так хорошо не пела. — Репетиция у них… к концерту готовятся».
Но вот голос смолк, на минуту в красном уголке все затихло, а потом как-то вдруг раздался веселый, переливчатый говорок баяна и тотчас застучали о половицы каблуки. Юрий по-прежнему стоял не шелохнувшись, он как бы все еще слушал песню, и глаза его, устремленные куда-то вдаль, затуманились.