Повести и рассказы
Шрифт:
Боже мой, господи! Что стало из нашей обители? Пристанищем какого люду сделались ее святые стены? И неужели я ослеплен настолько, что не вижу, как на благолепии и святости произросли тлен и нечестие бесовское? Горе мне, горе!
По скором отъезде секретаря совета отец Рафаил замкнулся и прислал ко мне келаря сказать, чтобы я отправился в женский монастырь и узнал, как обернулось дело с колоколом. Я понял, что наши монастырские обстоятельства после нечаянного визита очень ухудшились, и как ни подавлен был случившимся, однако превозмог себя и пошел в город.
У матери казначеи меня ожидали утешительные вести.
Преисполненные благодарности к секретарю совета, христолюбивые сестры пожелали ознаменовать одержание победы над беззаконием каким-либо вещественным актом. Посему мать казначея обратилась к секретарю с просьбою принять от монастыря для совета красное знамя, расшитое золотом и позументами, работы благодарных монахинь, послушниц и учениц. На такую просьбу секретарь отвечал, что никаких подношений совет от монахинь не примет, так как это противно духу новейших законов, но что ежели в монастырских мастерских на красное знамя может быть принят заказ, то совет заплатит, сколько будет стоить работа. Заказ был, разумеется, принят тотчас же, и мать казначея водила меня в мастерскую, где трудятся над знаменем рукодельницы. Я осмотрел полотнище, растянутое на пяльцах, и пришел в восхищение от искусности вышивки и подбора позументных украшений. Посреди знамени парчевым галуном из золота, каким делают оторочку на дорогом церковном облачении, расшиты слова, полученные на особой бумажечке от секретаря, при заказе: «Мы свой, мы новый мир построим». Кругом этих слов воздушными фигурами идет золототканый газ, по краям же знамени спускается бахрома и на углах — кисти. Вообще весь вид богатой гражданской хоругви порадовал меня отменно, и я ушел от богоспасаемых сестер растроганный.
Идя по улице и размышляя о том, что сестры избрали благой путь для установления хороших обычаев в общении с мирскою властью, я придумывал, что предпринять нашему монастырю, чтобы достичь столь же благоприятных результатов. Следовало бы — думал я — проявить какую-либо услужливость, принести помощь в некотором трудном предприятии власти и вообще показать, что замкнутость наша отнюдь не злонамерена, а лишь по уставу. Занятый подобными мыслями, я был кем-то окликнут по имени. Я поднял глаза, и они тотчас опустились опять сами собою: впереди меня стояла бывшая матушка Авдотья Ивановна.
— Что не зайдешь? — спросила она, подвигаясь ко мне совсем близко.
— Много хлопот, — ответил я, сгорая от боязни, что Авдотья Ивановна попрекнет меня за недостойное мое поведение в памятный вечер.
— Мой пьет, — продолжала она, и голос ее упал, — а я все одна…
Авдотья Ивановна взяла меня за руку, и лица моего коснулось ее дыхание.
— Зашел бы, — сказала она, — посидеть…
Я решился взглянуть на нее. Стан ее был округл и крепок, тонкое платье на груди колебалось, во взгляде ее мне почудилась насмешка и как бы ласковость.
— Благодарствуйте на приглашенье, — проговорил я раскашлявшись, так как в горле моем образовалась сухость. — Мне пора…
Авдотья Ивановна необыкновенно сжала мне руку и крикнула вслед, когда я уже отошел на много шагов:
— Так ты приходи!..
Достигнув монастыря почти бегом, я стал искать себе успокоения, чтобы хоть кратко
Мысли мои мешались, и я не знал, чего хочу. Происшествия дня заново предстали пред моими глазами: таинственное и бесследное исчезновение Афанасия Сергеевича Пушкина; решимость отца Рафаила, поведшая его на унижение игумнова сана; прибытие в монастырь светской власти, могущее иметь необозримые последствия; наконец, беседа с бывшей матушкой Авдотьей Ивановной, которая нисколько на меня не разгневалась, чего я пуще всего боялся. Так, терзая себя этими мыслями, я втайне чувствовал, что одна из них превосходней и неотступнее других. Авдотья Ивановна стояла живой подле меня в тишине келии и я, облитый потом, смотрел на ее платье и видел ее — какою запечатлелась она в моей памяти с незабвенного вечера у Симфориана.
Сейчас, пиша эти строки, я преобореваю свое томление. Тогда же я бросил с ожесточением тетрадь с хроникой и оплакивал себя, несчастного, и смеялся неведомо чему. Потом схватил лист бумаги и неожиданно, без всякой мысли и без единой помарки, написал впервые в жизни стих. Прочитав его, плакал еще больше и решил непременно показать его Симфориану.
С этой целью, после бессонной ночи, я пошел в редакцию «Наровчатской Правды». Там я застал Антипа Грустного, сидевшего на краешке скамьи. Я открыл было рот, чтобы поздороваться, но он погрозил мне пальцем. Я подсел к нему, и он шепнул мне в ухо, показывая на закрытую дверь:
— Тише: там читают мое новое сочинение.
— Кто? — спросил я шепотом.
— Симфориан. Тш-ш-ш.
Мы посидели в неподвижности несколько минут. Потом дверь шумно раскрылась, и к нам вышел Симфориан. Он протянул Антипу рукопись и сказал кратко:
— Хлам.
Антип бережно сложил потрепанные листки бумаги, спрятал их за пазуху и робко проговорил:
— У меня есть еще одно произведение…
Но Симфориан не дал ему договорить:
— Не надо мне твоих произведений, сделай милость.
После этих слов Антип беззвучно удалился, а Симфориан спросил меня:
— Ну, а ты что? Тоже навараксал какое-нибудь произведение?
Услышав это, я тотчас решил ни за что не показывать своего стиха; к тому же страшная мысль пришла мне на ум: Симфориан непременно должен догадаться, что это его супруга Авдотья Ивановна вдохновила меня на сочинение.
— Стихи, что ли, написал? — спросил Симфориан.
— Да, действительно, но только мне стыдно показать, потому что это со мной первый раз…
— Брось ты это дело, — присоветовал Симфориан, кладя на мое плечо руку, — пиши, брат, по специальности.
— Как же так? — не понимая, спросил я.
— Да ты кто по профессии? — сказал он, — чернец? Стало, твоя специальность — божественное бытие. Вот и пиши нам в газету для безбожного отдела…
Я перекрестился и не знал, что сказать. Между тем, Симфориан засмеялся и, как видно, нечаянно посмотрел под скамью, на то место, где сидел Антип Грустный. Потом он плюнул и убежал в другую комнату.