Повести и рассказы
Шрифт:
Тогда Анна Павловна пугалась за дочь, начинала покусывать платочек, туго вытирать щеки, стараясь сделать это незаметно для дочери.
Надежда Ивановна подсаживалась к ней, обнимала ее, спрашивала полным голосом:
— О чем вы говорите, Вильям Иваныч? Я не понимаю.
Он застенчиво опускал голову, зная, что это смешит.
— Сваакер — плохой разговорщик. Он лучше любит музицировать. Не угодно ли вам приседать немного за этот прекрасный флюгель?
Надежда Ивановна хмурилась, упрямо и мутно всматривалась в лицо Сваакера, точно принуждая себя разгадать его.
— Пойдемте.
Он пел, затянув веками глаза, как канарейка, па нежных высоких нотах голос его переходил в фистулу, он складывал губы трубочкой и замирал. Надежда Ивановна вяло перебирала желтоватые, неупругие клавиши, глядя поверх потной тетради пустым, влажным взором. Иногда она оживала за роялем, Сваакер забавлял ее визгливыми песенками, переходившими в собачий лай, кричал петухом, клохтал и кудахтал, изображая «утро на мельнице Трансвааль».
В сущности, такие забавы взбалтывали безысходное однообразие усадебной жизни, и, не будь их, Сваакеру вряд ли пришло бы на ум устроить
КУЛЬТУРНЫЙ, МУЗЫКАЛЬНЫЙ И ВОКАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР ДЛЯ ТРУДЯЩИХСЯ ГРАЖДАН-КРЕСТЬЯН.— Этот вечер состоялся на красную горку в большом зале бурмакинского дома, и слава о нем разнеслась далеко по уезду.
Приват-доцент со страху согласился сказать что-нибудь для начала вечера, и действительно сказал непонятное даже для самого себя. Народу набралось множество, окна и двери стояли настежь, зрители толпились вокруг дома. Музыка Надежды Ивановны поразила всех, особенно после того, как почетный на селе гармонист признался, что на рояле играть не может.
Но перед Вильямом Сваакером померкла вся ученость приват-доцента и все искусство его дочери. Он спел романс о чистой девушке и коварном соблазнителе, и зал был потрясен, лишь только певец начал:
…Над озером ти-хая ш-шайка летит…
Потом, когда дело дошло до «утра на мельнице Трансвааль», народ позабыл даже «шайку»: стон стоял от хохота и воплей.
— Свёкор, петухом, петухом!
— Выняй, Свёкор, глаз-от!
— Кажи зубы и глаз! Выняй, сделай милость!..
Наутро оказалось, что под шум и потеху вечера в парке Бурмакиных, совсем неподалеку от дома, какие-то озорники подрубили две вековые липы, и они лежали, сплющив своею тяжестью могучие, молодо зазеленевшие кроны. Узнав это, Надежда Ивановна перестала показываться Сваакеру, хотя он всплакнул над погубленными липами и обещал за поимку озорников награду мукой.
Немилость Надежды Ивановны как будто не встревожила Сваакера. Его растрогал успех вечера, ои рад был послушать уговоры дальносельчан:
— Ты бы, Свёкор, к нам приехал с представлением! Поклохтать под музыку!..
Вскоре, однако, произошли события, которые заставили на время позабыть артистическую славу Сваакера.
Мельничный став был выведен, настилали мост, и в пруду высоко поднялась вода. Топоры тявкали наперегонки, пилы звонко брюзжали, отрезая концы тяжелых плах. В разгар стуков, треска щеп, свиста и торканья инструментов рабочие
Она ушла тою же каменной походкой, с тем же отверделым лицом, с каким привыкли видеть ее на дворе мельницы. Остановилась она на одну минуту за плотиной — свернуть потуже узел, не оглянулась, и ветлы скрыли ее.
— Что же ты бабу-то прогнал, Свёкор? — спросил его десятник.
— Прогнал? — изумился Сваакер. — Она сама ушла, не знаю зачем! Она говорит, она не полюбил зачем-то Вильям Сваакер! И молчит и сам ушел! Бедный Сваакер!
Он пригорюнился, потом хлопнул себя по лысине и воскликнул:
— Вильям Сваакер проживал с этой ведьма целый жизнь? Это прямо…
Он долго вспоминал слово, недоуменно озираясь, потом тихо выдохнул:
— Хипнокос!
Он нанял работницу — черноглазую, смешливую солдатку, двигавшуюся но двору проворной, круглой кошкой.
Деревня не успела наговориться об этой истории, как Сваакер еще больше поразил ее другою.
Июньским желто-лиловым закатом Вильям Сваакер, с мешком на горбу, подошел к бурмакинскому дому со стороны речки. В мешке была провизия — сало, крупа, пара гусей. Добро пришлось ко времени. Анна Павловна расстроилась, убежала к мужу.
— Как вы пришли оттуда? Вплавь? — спросила Надежда Ивановна, показав на речку.
— О да! Вильям Сваакер капелька плавал! — сказал он, довольный, что Надежда Ивановна вышла его встретить. — Не угодно ли посмотреть?
Он провел ее на берег. В кустах ольшаника, привязанная к подмытому корневищу, стояла белоснежная лодка.
Надежда Ивановна всплеснула руками. Сваакер просиял, хотел что-то сказать, но не мог, пожевал воздух, прищелкивая челюстями.
На носу лодки черной краской четко было выведено: «Чайка Н. С.».
— Эта великолепный флот — ваш, Надежда Ивановна! — прошептал Сваакер.
— Но что означают буквы И. С.?
Сваакер шаловливо погрозил Надежде Ивановне пальцем.
— Это малюсенький секрет, который я не могу вам открывать! Может быть, так, может быть, еще не так! Как-нибудь! Прошу!
Ои подал ей руку, помогая вскочить в лодку, распутал привязь и оттолкнулся.
На реке, на озере и — позже, когда ночь скрала пространство и деревья, дом, сараи стали плоски, как силуэты, — еще позже, в парке, Сваакер молодо, жестоко говорил. Лица его, взгляда, улыбок не было видно, искромсанные слова казались новыми, нерусскими, голос был сдавлен нетерпеньем:
— Этот страна еще не умел рождать сам себя! Он сам не знает, что он такое есть. Мы ходим сейчас на богатство, Надежда Ивановна. Вот, как фокус: Вильям Сваакер наступал — он наступал па золотой кусок! Вы наступал на брильянт! Мужик наступал — на сам Ротшильд! Это будет Америк! Сваакер будет помогать революций делать Америк! А мы — бедный, как дурак…
В парке, в темноте, они натолкнулись на поваленную липу. Сваакер подхватил Надежду Ивановну за руку, выше локтя. Она услышала горячую крепость его пальцев, вдруг ощутила ночной щиплющий холод молодого лета, и ей не захотелось высвободить свою руку. Они сели на ствол липы.