Повести и рассказы
Шрифт:
— И до какого времени ты… ты рассчитываешь оставаться в теперешнем положении?
— До старости, до самой смерти. Или до того времени, пока общество не достигнет такого прогресса, когда все людское будет достойно уважения, духовная жизнь станет неотъемлемым атрибутом человека, а люди наконец осознают ее ценность и поймут, что духовности в отношениях между супругами принадлежит основополагающее место. Когда вы, работники, занимающиеся разводами, перестанете быть миротворцами, плетущимися в хвосте старозаветных традиций, тогда и мое положение, быть может, переменится. Но особых иллюзий на этот счет я не питаю.
— Ты, однако, весьма откровенна! — проговорил я. — Полагаешь, что у нас нет головы на плечах, что мы ничего не смыслим, ни в чем не разбираемся?
— Нет, что ты! Мои слова отнюдь не претендуют на истину в последней инстанции. Вы не лишены здравомыслия, но, приступая к разбору очередного дела, вы перестаете опираться на разум, целиком полагаетесь на параграф, на инструкцию, да вдобавок еще на традиционные представления. Традиция — это ортодоксия, а ортодоксия — это свод незыблемых правил, которые нарушать не дозволено. С этим вы свыклись давно, вы даже попыток не делаете подвергнуть сомнению эти традиционные представления, чтобы установить, отвечают они человеческим чувствам и логике вещей или нет; вы силой корежите жизнь, втискиваете ее в мертвые рамки!
— Ну а если я считаю, что твои слова не лишены здравого смысла, что тогда? — перебил я ее.
Не знаю, как это у меня вырвалось. Высказав эту мысль, я, кажется, несколько увлекся. Уж не оттого ли, что меня захватила убедительная логика этой женщины?
Мой вопрос ее слегка встревожил. Она остановила на мне внимательный, серьезный взгляд, словно силясь разобраться, что я из себя представляю. Гнев, гордое возмущение, излишняя резкость, пугающая решимость, только что светившиеся в ее глазах, вмиг исчезли, подобно тому как от брошенного камня теряет очертания четкое отражение на водной глади. Остались бездонные, как омут, глаза, глубоко запавшие в темные глазницы, удивительно спокойные и словно подернутые холодной туманной дымкой. Она глядела на меня настороженно, с любопытством. В какое-то мгновение всем своим сердцем я ясно ощутил тревожные думы, терзавшие сидевшую напротив меня молодую женщину. Большинство причуд у людей формируются под влиянием неординарных переживаний, необычных обстоятельств, и каждый такой человек подобен неповторимому раритету со своей щербинкой, побывавшему некогда в таких переделках, каких другому никогда не понять.
Вдруг я почувствовал жжение в пальцах. Оказывается, догорела сигарета. Я выбросил окурок, закурил новую, сделал пару затяжек и направил нашу беседу в более деловое русло:
— Давай оставим в покое разговор о мотивах. Очень хотелось бы знать, когда зародились у тебя такие суждения: до свадьбы с Чжао Сочжу или после?
Она помедлила с ответом.
— Естественно, после. Любое окончательное суждение складывается после того, как происходит событие.
— Разве до брака ты не разобралась в нем?
— Нет, не разобралась.
— Вы что, не дружили до свадьбы, не разговаривали ни о чем?
— Можно сказать, нет. Не только до брака, но и потом. На протяжении семи лет!
— Почему? Поссорились?
— Нет, мы никогда не ссорились. Иногда мне даже хотелось поругаться, потому что меня одолевала невыносимая тоска. Но, на мое несчастье, у него очень покладистый характер. Короче говоря, нам не о чем было говорить. Ну сам подумай. Мог бы ты всю жизнь прожить с человеком, который все время молчит как немой, знает только одно — работать в поле? Ты смог бы выдержать такое?
— Тогда зачем пошла за него? Ведь никто тебя не заставлял!
— Была вынуждена. — Ее голос звучал приглушенно, но решительно.
Эти слова меня удивили.
— И кто же вынудил тебя?
— Я… я сама… себя вынудила, — проговорила она.
Ее слова все больше и больше удивляли и озадачивали. По последней фразе можно было подумать, что она меня разыгрывает, но выражение ее лица свидетельствовало о другом: за этими словами скрывалось что-то нестерпимо мучительное. Она то резко наклоняла голову вперед, словно на затылок ей клали каменную глыбу, которая давила сзади, не давая держать голову прямо, и тогда мне видны были только насупленные брови; то внезапно откидывала голову назад, плотно сжимала губы и сверкала глазами, будто хотела показать, насколько сильна ее воля, — словно пыталась освободиться от тесных пут, наложенных на ее душу.
— Зачем же ты это сделала? — спросил я. — Поженились вы семь-восемь лет назад, тогда, по-моему, ты была уже зрелой девушкой и у тебя должно было быть собственное мнение. Но может, тебя вынудили тогдашние семейные, общественные условия или безвыходное положение, в которое ты попала? Я понимаю, иной раз случается такое стечение обстоятельств, что противиться нажиму извне невозможно, особенно когда не видишь перед собой надежду, волей-неволей приходится отступать под давлением жизненных обстоятельств… Прав я, нет?
Очевидно, мои слова дошли до ее сердца, тронули ту самую струну. В тайниках души каждого скрыта особая струна, дотронуться до которой неимоверно трудно, и поэтому она долгое время молчит, но, если уж посчастливилось ее задеть, она задрожит, зазвучит неподдельным гласом сердца… Мелко затрепетали ее брови, задергались уголки губ, а рука стала машинально разглаживать покрывало на постели — все это было видимым проявлением внутренней борьбы; во взгляде, обращенном на меня, теперь я не замечал даже намека на заносчивость, настороженность, неприязнь. Мне показалось, что она решилась поведать что-то сокровенное.
— Да. Я расскажу, как все это было. Я вижу, что ты не так глуп, как твой коллега, ну, тот, который не раз приходил ко мне, по фамилии Люй. Что касается меня… ну да ладно, расскажу покороче. Когда я была еще маленькой, у меня умерла мама, и я, единственный в семье ребенок, осталась с отцом. В то время отец занимался холодильными установками, он даже участвовал в проектировании катка с искусственным льдом на столичном стадионе. Жили мы, понятно, очень даже неплохо, но все это теперь в прошлом и воспринимается сейчас как чудесный сон, так как вскоре дала себя знать суровая действительность, оказавшаяся страшнее кошмарного сна.
В семьдесят первом году отца арестовали в связи с делом его младшего брата. Имущество отобрали, все наши вещи, все без остатка, поскольку они считались конфискованными, разделили меж собой некоторые коллеги отца из его учреждения. Меня переселили в эту крохотную комнатку, стали давать по восемь юаней в месяц на все про все. В тот год я как раз окончила среднюю школу. Ко мне что ни день повадились ходить представители школьной администрации и уличного комитета с уговорами переселиться в деревню. Я пошла к родной тетке за советом. Та тоже принялась всячески уговаривать меня уехать — наверно, боялась, как бы я не села ей на шею. У ее мужа, моего дяди, был дальний родич, который служил счетоводом в сельской производственной бригаде Даюйшу. При помощи этого счетовода меня и переправили в деревню. Эта деревня находилась недалеко от города, поэтому там было все же лучше, чем на краю света, куда ссылали других молодых грамотных ребят. Дяде с теткой я должна еще сказать спасибо!