Повести и рассказы
Шрифт:
Любка краснеет и не смотрит на меня.
— А где ваш фэд? — спрашивает между тем Кирила, роясь в рюкзаке. — Вы должны нас сфотографировать.
Любка молчит. Я жду ответа.
— Забыла в лагере, — сухо говорит она.
Впереди солнечно-яркий снежный склон. Мы надеваем штаны и куртки из тонкого брезента, черные очки-консервы. Разматываем тридцатиметровую веревку и связываемся. Любка идет посредине.
Мы уже высоко на снегу, и наши костюмы начинает сечь и рвать жесткий ветер. Кирила методично пробивает ботинками ступени, временами останавливается, поджидая Любку.
Через час мы опять садимся — на каменном гребешке. Хочется кислого, и Кирила выдает нам по большому зеленому яблоку. Свое яблоко он прячет в карман. Он будет жевать его по кусочку там, наверху.
Я вижу — Любке трудно. Она даже похудела. Но и мне не легче. Нога моя нагрелась, и в ней глубоко пульсирует боль. А впереди — новый склон, почти отвесный, закругляясь, уходит в синюю небесную твердь. И снег здесь другой — как лежалый сахар, покрыт твердой, исполосованной ветром корой.
— Н-да-а, — мычит Кирила, подбоченясь, задрав голову вверх и оглядывая через черные очки сверкающий склон. Он смотрит на меня черными очками: «Здесь можно покатиться».
Ощупав ногу, я поднимаюсь, ударяю в снежную кору ботинками, но ботинок скользит, кора не поддается.
— Наденем кошки, — говорю я.
И все мы молча начинаем возиться с ботинками. Кирила привязывает кошки Любке, хотя это она, пожалуй, сумела бы сделать и сама. Но Кирила знает, что делает, — так будет вернее.
И вот начинается новая работа. Когда-то я ее любил. Мне всегда нравился трудный снег. Но сейчас — каждый удар ногой отнимает у меня силу.
Мы уходим далеко вверх, и там я останавливаюсь. Путь назад отрезан. Сзади нас огромная яма с наклонной снежной стеной, по которой, курясь на ветру, далеко вниз уходят наши следы. Под склоном — скалистые черные, как чугун, зубцы, а под ними новый склон, еще круче, сверкает, словно облитый белой эмалью. Ниже — опять зубцы, а за ними — ничего, туманная пустота, и сквозь нее, как сквозь запотелое стекло, улыбается далекая солнечная зелень долины, красным огоньком мерцает флаг над нашим лагерем. Оттуда за нами наверняка следит доктор Иванов.
— Как у тебя нога? — говорит Кирила, закрываясь рукой от ветра. Брови и очки его покрыты инеем.
— Ничего.
— То-то, «ничего».
Я принимаюсь за работу. Нога моя уже весит несколько пудов. Пока мы стояли, она стала еще тяжелее. Но я иду. Вверху уже видны черные зубцы. Скорее бы добраться к ним — ведь это чепуха, осталось не больше сотни метров! Я действую только одной ногой — здоровой, больную подтягиваю. Рюкзак мой от этого сбивается в сторону.
Я теряю дыхание, частые удары крови в голову говорят мне об этом. Скорее к черным зубцам! Я решительно ударяю ледорубом в снег, ставлю твердо больную ногу, но она, чужая, вдруг едет — поехала…
— Держи, Кирила! — кричу я и ухаю вниз.
Лететь легко. Никто меня не держит, рюкзак играет мною, лечу кувырком, со мной летят жесткие куски снега, летят Любка и Кирила — я и их сорвал веревкой. «Нельзя! Смерть»! — холодно говорит мне кто-то в уши. Отвердев, я шире раздвигаю ноги, отчаянно торможу
И вдруг тишина. Я повисаю на ледорубе и сразу же всаживаю его глубже под снежную кору, держусь за него. Веревка натянута, внизу на ней висят Любка и Кирила.
— Н-да-а, — слышу я снизу. — Метров пятьдесят потеряли. Что ж, трогай дальше, корабли.
За черными зубцами — скальная площадка. Наконец мы на ней. Стараясь не хромать, я ухожу за камни и здесь прежде всего, засучив штанину до колена, сдвигаю бинт и рассматриваю больную горячую ногу. Она слегка припухла, прорезана вдоль икры розовым рубцом. Тайком, как вор, я делаю себе небольшую операцию — то, что делают в перевязочной, и прячу под камень мокрый бинт. Больше ничего — дело испытанное. Кое-как я смогу шагать.
Потом я поднимаю голову и вижу Любку. Она стоит на камне, упершись руками в бока, и оцепенела: она видела мой рубец.
— Любка, — говорю я медленно и как будто бы безразлично, — ты все видела. Ни слова.
— Ты был на фронте?
— Да. Вот если ты сумеешь помолчать хоть один день, я никогда больше не буду говорить тебе неприятности. Договорились? А теперь иди.
Покончив с ногой, выхожу из-за камней и слышу такой разговор.
— Что бы ни было, а надо здесь заночевать, — говорит Любка упрямо. — Может, корабли будут возражать, а я все равно сегодня дальше не двинусь.
Она смотрит на меня черными очками, и только я один ее понимаю.
«Вот они девчата. Уже выдохлась!» — словно говорят мне черные очки Кирилы.
Прекрасна ночь в горах, наверху. Голубеют от тихого лунного света снега, а в пропасти под нами искрится мороз. Усталые, мы все трое лежим в спальных мешках, высунув головы из палатки. Над нами, совсем близкая, молочно белеет голова Адая.
— Кораблик, ты спишь? — тихо спрашивает Любка и толкает меня кулаком через мешок.
— Сплю, — отвечает Кирила. Он лежит по другую сторону от Любки.
— Дойдешь? — шепчет мне Любка в самое ухо.
Утром мы быстро свертываем палатку. Любка на маленьком костре в котелке греет снег. Хочет здесь, наверху, мыть посуду. Кирила широко улыбается мне, незаметно кивая в сторону Любки.
Быстро и плотно наедаемся. В горах весело — восходит солнце. Голова Адая уже стала ярко-розовой, а под нами внизу — ночь, накрытая белым облаком. Нога моя в порядке, почти не болит, я прыгаю на плоском камне и даже пытаюсь отбивать чечетку под недоверчивыми взглядами Любки, а затем, на всякий случай, ухожу за камни н там опять осматриваю ногу.
Когда я возвращаюсь, уже все уложено. Кто-то уложил и мой рюкзак. Кирила подходит к Любке, хочет взять что-нибудь из ее груза, но она спокойно садится на свой рюкзак. Она умеет разговаривать с Кирилой. Кирила больше не настаивает.
Мы связываемся веревкой, как вчера, я надеваю рюкзак… Надеваю и снимаю: вот так новости! Мой рюкзак стал легче в пять раз. Не рюкзак стал, а легкая подушка. Меня обобрали!
— Свинство! — громко говорю я и гляжу на ребят. Но они не хотят признаваться. Мой растерянный гнев не замечают. «Скандал!» — думаю я.