Повести и рассказы
Шрифт:
— Ты отбивал чечетку, вот и иди вперед, — добродушно командует Кирила.
И я, пристыженный, тихо и покорно иду впереди всех. Мы шагаем след в след через белое мертвое поле ледника, лавируя между зелеными трещинами-пропастями. Груз мой слишком легок, я стараюсь не вырываться вперед, но Кирила все же шутливо замечает мне:
— Эй, ты. убавь паруса!
Мне стыдно. Теперь, пожалуй, я имею право предложить Любке помощь. Когда, наконец, мы присаживаемся отдохнуть, я набираюсь смелости и, сделав шаг, останавливаюсь в самой решительной и неловкой позе. Любка угадала мои намерения, спокойно
Последняя остановка. Сбросив кладь, считаем и делим куски сахара, карманный запас. Мы торопимся, знаем, что вершину штурмовать надо, пока Адай спит и его снега еще не оттаяли.
И налегке, без рюкзаков, мы бросаемся на последний снеговой склон, взбираемся на острый его гребень и, балансируя, почти как канатоходцы, между двумя пропастями, проходим к скалам, лезем по камням вверх, вверх и вверх, и, наконец, — вот он, обдутый ветрами; обледенелый снежный купол — голова Адая.
Отсюда виден весь Кавказ, он под нами, все его дальние и близкие горы и снега, белые и лиловые тучи между хребтами. Я приподнимаю очки и через полминуты, почти ослепнув, опускаю — я всегда так делаю на вершинах и уношу после этого вниз, на землю, воспоминание о дорогой мне, самой чистой и потому суровой белизне, которая недоступна нашим слабым глазам. Любка, Любка, без тебя я, пожалуй, не добрался бы до головы Адая. Я хочу поблагодарить ее, хочу держать речь:
— Кирила, Любка! Я ведь поднимаюсь в первый раз после войны!..
Но Кирила командует:
— Вниз!
Он уже успел «оформить» наше восхождение — вложил записку в пирамидку, сложенную из камней около темени Адая.
Мы съезжаем к скалам на подошвах, как на лыжах; почти бегом минуем скалы. Затем сматываем веревку, и Кирила первый, правя ледорубом, летит вниз на подошвах, поднимает снежный вихрь, — прямо к нашим рюкзакам.
Когда я спускаюсь, Кирила уже ждет меня, подняв очки на лоб, и у ног его — развязанный рюкзак Любки и моя палатка:
— Н-да-а, — говорит он. — Ну-ка спляши еще раз чечетку, — и смотрит на меня близорукими бледно-голубыми глазами. На меня и на мою ногу. «Вот спустимся, я тебе задам», — говорят его глаза.
Осторожно, шаг за шагом, к нам спускается Любка, и все трое мы не глядим друг на друга.
— Яблок у нас не осталось, кораблики? — спрашивает Любка устало.
— На, дай ей, — Кирила тайком сует мне свое уцелевшее яблоко.
— Люба, — говорю я, — бери. Вот так. Этого восхождения мы с Кирилой никогда не забудем.
Через день, уже в лагере, мы несем вещи нашей москвички к мосту через горную реку. Прощание наше тихое. Пропустив несколько грузовиков, я останавливаю, наконец, машину: не вечно же прощаться! Кирила подсаживает Любку в кузов. Грузовик трогается, уезжает к станции Алагир. А мы, постояв на дороге, уходим на склоны за малиной. Сегодня мы одни.
1947 г.
Руки друзей
В
Санитар ставил на столик около него тарелки — масло, белый хлеб. Но Миша был далеко, ничего не видел, и перед обедом с верхней полки протягивалась длинная волосатая рука за его завтраком — стоит ли еде пропадать!
Каждое утро садился около него худощавый старик — врач. Лицо, темное после оспы, словно вылепленное из черного хлеба. На голове — нахлобученная до бровей белая шапочка. Врач брал Мишу за руку и, припав к нему, озабоченно и внятно хрипел: «Больной, сколько вам лет?» — то же, что и вчера. Миша не отвечал.
Иногда Миша оживал и смотрел, недоумевая, на заиндевелое до половины окно, потом медленно переводил глаза вниз и напряженно рассматривал свои пальцы, словно был занят вычислением. Вдруг желтоватое его лицо начинало краснеть. Кашель толкал его изнутри, но, подобрав губы, Миша удерживал его. Он не хотел умирать.
Сестра Аня, высокая, с бледно-голубыми глазами, грустными, как последний цветок в осеннем поле, вся в белом, шумя новым халатом, подходила к нему и рукой с перстнем касалась его твердых пальцев.
— Молодец, Миша, — шептала она.
Потом она снимала с него простыню — Миша лежал без рубахи, и все видели на его детской груди два марлевых кружка — на ладонь один от другого, Аня протирала ватой со спиртом его спину, там где лопатки. Здесь тоже были две наклейки, на ладонь одна от другой.
Даже днем температура у него была около сорока. И так продолжалось пять суток. И вот один раз, в. полночь, небритый солдат, тот, что лежал на второй полке, свесился вниз и увидел: Миша поднял голову над своим неподвижным и прямым телом. Он страшно озирался, приоткрыв маленький рот, тонкой рукой держался за грудь и с каждым вздохом кивал головой. Аня была здесь. Она приблизилась из полумрака, как на зов, и стриженая голова Миши опустилась на подушку. Он искал ее.
На следующую ночь он вдруг начал шевелиться и уронил ложку со столика.
— Я не могу заснуть, — слабо произнес он, хотя в купе, кроме больных, никого не было, а больные спали.
Через минуту появилась почти бегом Аня. Миша попросил морфия. Аня заглянула ему в лицо.
— Морфия нет, Мишенька, — сказала она громко, как глухому.
— Вши едят, — Миша говорил монотонно, с закрытыми глазами.
Аня улыбнулась.
— Опять вши! Это вам кажется, вы потеете.
— Мне бы морфия.
— Все морфий да морфий! Ну подождите, я сейчас.
Она вернулась вскоре, ступая неслышно, как по ковру.
— Давайте руку. Только не говорите майору.
После укола Миша успокоился и стал ожидать сна, держа Аню за рукав. В вагоне стоял сонный гомон — раненые бредили. Аня достала из кармашка кусок газеты, щепоть махорки и стала свертывать цигарку. Протянул и Миша слабые пальцы к газете.
— Вам нельзя. Мне тоже не полагается, да вот научилась. Может, от скуки, а может, с горя.