Повести и рассказы
Шрифт:
Но вернемся в Бели-Мел.
В августе 1862 года такая лесная пташка, разбойник из четы Минчо-воеводы, белимелец Славчо, или, как его звали, просто «Белимелец», попал в руки турецких запти {141} . Как указывает самое прозванье, он был из Бели-Мела. До того как покинуть село, свой дом и уйти в горы, Славчо был мирным трудолюбивым виноградарем и никому в голову не могло прийти, что этот смирный белимелец кончит тем, что уйдет в гайдуки. Но судьба играет человеком.
141
Запти (турец.) —
Как-то раз, поспорив с одним родственником из-за какого-то участка пущи, Славчо схватился с ним и, сам не зная как, пырнул его ножом… Скрывшись после этого, он сошелся с дружиной Минчо-воеводы, которая уже несколько лет свирепствовала к тех краях. Много зла, много грабежей и убийств было на совести ее удальцов, остававшихся неуловимыми. За месяц перед тем они ограбили почту, везшую из Видина в Софию около ста тысяч грошей казенных денег; трое конвойных были убиты. Но после этой удачи для дружины настали тяжелые дин. Во все стороны были посланы сильные воинские отряды. Накануне описываемых ниже событий ее застигли врасплох близ Влашко-села; троих убили, двоих — в том числе Славчо — взяли в плен, остальные разбежались. Один из пленных, тяжело раненный, умер от побоев, при помощи которых преследователям удалось вырвать показание о том, где зарыта казна: ее закопали где-то вблизи Бели-Мела. Но где именно, этого умирающий сказать не успел.
Ужас объял село при виде десятка запти с ружьями, направленными в спину Славчо, который шел впереди со связанными за спиной руками.
Это было в самом конце августа. Горячий пот, смешиваясь со струйками крови, обливал крепкую шею и обожженное солнцем крупное лицо разбойника. Славчо был великан, каких нередко вскармливал этот край: жилистые руки его, заведенные назад и раз десять скрученные веревкой, обладали как будто сокрушительной силой Самсоновой десницы. Казалось, развяжи их, и он одним махом уложит весь конвой… Вскоре выяснилось, что, пока его вели, он дважды пытался разорвать веревку, но — безуспешно. Кровавые раны на затылке были следами этих попыток: их наносили ему тупой стороной ятаганов всякий раз, как он пытался высвободить локти из веревки и шею из петли. Теперь, убедившись, что все усилия напрасны, он покорился судьбе и послушно шел перед запти, не произнося ни слова и не прося пощады, хотя турки без всякой причины и цели продолжали наносить ему свирепые удары.
Самым кровожадным среди них был Ахмед-ага, онбаши. При входе в село он крикнул:
— Вот оно, волчье логово! Мы его разрушим дотла, чтоб другим неповадно было…
Правда, эту угрозу Ахмед-аги не надо было понимать буквально, но она означала, что в селе, как обычно в таких случаях, начнутся убийства, грабежи, насилия, всякие ужасы.
Улицы опустели.
Когда конвой с арестованным проходил мимо одного плетня, из калитки выскочила простоволосая женщина и душераздирающе завопила:
— Славчо! Славчо!
Славчо обернулся в ее сторону (это была его жена), посмотрел на нее равнодушно и опять опустил глаза.
Жена продолжала кричать и причитать позади:
— Славчо! Славчо!
Тогда он обернулся и строго сказал ей:
— Молчи, Вылкана!
Вылкана шла за ним; она была как помешанная.
Один запти нагнулся, набрал камней и стал, ругаясь, бросать в нее, как в собаку.
Тогда она с отчаянными воплями убежала к себе во двор.
К вечеру запти, предводительствуемые
Славчо был белимелец, и это обстоятельство давало им смелость и право вволю насытить свою зверскую мстительность, алчность и животную похоть в несчастном болгарском селе…
Так как было уже поздно и они устали от этой работы, Ахмед-ага решил не ходить в другое, менее надежное село, а переночевать здесь. Они рассчитывали тронуться в путь рано утром, чтобы в тот же день попасть в Берковицу. Дом чорбаджи Недю должен был стать приютом для турок и темницей для пленника. Единственное высокое здание во всем селе, он был обнесен каменной оградой, имел крепкие двери и запирался еще более крепкими замками. К тому же чорбаджи Недю был тогда целиком предан туркам и слыл кровопийцей христиан, каких можно было встретить лишь в те времена.
Ахмед-ага с запти расположились в самой просторной комнате, окна которой могли служить бойницами. Славчо заперли внизу, в подвале, окрутив его двойными путами и крепко заперев дверь снаружи. На лестнице поставили часового.
Ночь была ясная, но безлунная. Когда большинство турок захрапело, Ахмед-ага встал, сунул себе за пояс два пистолета и ятаган, взял маленький фонарь и вышел. Прошел через сени, где разгоралась жаровня, спустился вниз по лестнице, пнул ногой полузадремавшего запти, отпер подвал и вошел к пленнику. И оставшиеся наверху и часовой на лестнице знали, что Ахмед-ага, по своему обыкновению, пошел допрашивать разбойника в ночное время. Ахмед-ага был специалист по следственной части: жестокость его возрастала вместе с изобретательностью в истязаниях и пытках, которым он подвергал разбойников болгар, чтобы вырвать у них признания. На этот раз он никого не взял себе в помощники: очевидно, у него были свои соображения.
Славчо стоял, прислонясь к стене, с бессильно поникшей головой; он не мог ни поддерживать ее руками, которые были у него связаны за спиной, ни присесть, так как другой веревкой был привязан под мышки к столбу.
Он вздрогнул, открыл глаза и поглядел сперва удивленно, потом равнодушно. Наверно, понял, зачем пришел этот свирепый турок, но остался спокоен и опять вперил неподвижный взгляд в землю.
Только на лбу у него вдруг выступил пот. Ахмед-ага, с ятаганом в руке, подошел к Славчо и крикнул:
— Слушай, гяур!
Славчо поднял голову, разогнул свои одеревенелые, ослабевшие ноги. Выпрямившись, гигант оказался на три пяди выше низкорослого Ахмед-аги. Он касался головой потолка. Словно крупный зверь, он, даже крепко связанный, внушал страх своими размерами. Но Ахмед-ага знал: бояться нечего. Глаза его горели зловещим огнем, впиваясь в Славчо, безучастно смотревшего вниз.
— Теперь говори правду! — сказал Ахмед-ага.
Славчо поглядел на него и опять опустил глаза.
— Молчишь, паршивый пес? — сердито закричал турок. — Жаровня разгорается.
Зловещие слова «жаровня разгорается» способны были повергнуть в леденящий ужас даже железную душу. Славчо, как разбойнику, было лучше всех известно, для чего в таких случаях разжигают жаровню. Пот заструился по щекам его, но он молчал.
— Слушай меня! — приказал Ахмед-ага.
Славчо уставился на него.
— Говори, где видинская казна?
— Не знаю.
— Сейчас узнаешь… — сказал Ахмед-ага, ударив тупой стороной ятагана по связанной правой руке Славчо.