Повести о Ломоносове (сборник)
Шрифт:
– Вот вам, Иван Иванович, и ответ. – Стал читать отрывок с листа:
Неправо о вещах те думают, Шувалов, Которые Стекло чтут ниже Минералов, Приманчивым лучом блистающих в глаза. Не меньше польза в нем, не меньше в нем краса. Тем стало житие на свете нам счастливо: Из чистого Стекла мы пьем вино и пиво. Далече до конца Стеклу достойныхИван Иванович засмеялся:
– Сие стихотворение одно четырех тысяч стоит!
Взял тетрадь, спрятал в карман камзола.
Провожали гостей всей семьей. Когда золоченые кареты с арапами на запятках, окруженные скачущими адъютантами, тронулись, поднимая пыль, Иван Иванович откинулся на атласные подушки, вздохнул, открыл табакерку, взял понюшку испанского табаку.
– Славная растет дочка у академика!
Петр Иванович махнул рукой:
– А что с того? Кому будет нужна бедная невеста? Разве мужик сей стремится к прибытку и роскошествам жизни? Ему бы только со своим стеклом, книгами да приборами возиться… О господи!
Глава шестая
КАТАСТРОФА
Круглый конференц-зал академии казался призрачным в полумраке от синеватого табачного дыма, колеблющегося пламени свечей. Силуэты академиков, их головы в длинных париках с буклями и фигуры в черных плащах зловещими тенями отражались на стенах. За отдельным столом академик Гейнзиус вел журнал, вполголоса повторяя длинные латинские фразы.
Ломоносов стоял, заканчивая речь:
– Я спрашивал и испытывал свою совесть – она мне ни в чем не зазрит* сказать истинную правду, я бы мог молчать и жить в покое. В других странах тот студент лучший, кто больше учится, а чей он сын – до того дела никому нет. А по пункту двадцать четвертому нашего регламента не полагается крестьянина обучать, а лучше выписать из-за границы невежду иностранца…
Профессор Иоганн Фишер вскочил.
– Для крестьян есть фполне достаточно письмо, чтение и религия, дабы они усердно служили сфоим господам… Зачем им гимназия и униферситет?
Ломоносов повернулся к нему.
– Во-первых, удивления достойно, господин Фишер, что не впал вам в ум, как знающему латынь, Гораций* и другие ученые и знатные люди в Риме, которые были выпущены на волю из рабства, когда вы столь презренно уволенных помещичьих людей отвергаете? Не вспомнили вы и того, что они в Риме не токмо в школах с молодыми дворянами, но и с их отцами за одним столом сидели, с государями в увеселениях имели участие и в знатных делах доверенность. Сих и нынешних примеров, видно, вы знать не хотите!..
Тени академиков заметались, склонились друг к другу.
Тауберт откинулся в кресле, спросил насмешливо:
– Куда России столько ученых людей?
– У нас нет ни лекарей, ни аптекарей, ни механиков, ни людей, знающих горное дело. Ежели вам неведомо, на что надобны русские ученые люди, то мы сие без вас знаем.
Шумахер улыбнулся ехидно:
– Отчего же до сих пор русские люди сих наук познать не могут?
– От того, что в академии и в России правят науками люди, к науке равнодушные.
Встал Теп лов.
– Прошу занести в протокол, что господин Ломоносов его сиятельство президента академии поносит
Ломоносов побагровел, шагнул к нему, схватил за кружевной воротник.
– Природный россиянин, который честолюбия ради отечеству вред причиняет, вот чего достоин… – повернул его спиной, наддал коленкой в зад, вышиб из конференции.
Академики вскочили, схватились за парики, закричали все разом.
Ломоносов повернулся, посмотрел на них:
– Жалкие угнетатели наук, вы от просвещения россиян уменьшения своей силы опасаетесь. Я же жизнь свою положить готов за то, чтобы выучились россияне…
Повернулся, ушел, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.
При роскошном дворе гетмана Украины Кирилла Григорьевича Разумовского чины были малороссийские, а обычаи французские.
Секретарь его, Григорий Николаевич Теплов, два казачьих полковника и правитель академической канцелярии Иоганн Данилович Шумахер были допущены к утреннему туалету.
Гетман сидел к ним спиной, лицом к зеркалу, француз-парикмахер поправил букли парика, стер пуховкой следы пудры на лице, отошел, посмотрел на гетмана, стал на цыпочки, отставил руки:
– Parfaitement! [49]
Гетман пристально посмотрел в зеркало, ткнул пальцем в ухо:
– Волосы, не видишь?
Парикмахер подхватил пинцет, занялся ухом. По сторонам два лакея держали роскошный кафтан, шитый золотом, и голубую ленту с бантом и золотым ключом*.
49
Превосходно! (фр.).
Гетман кивнул Теплову в зеркало:
– Дела какие есть? Спешу: во дворец еду.
Теплов, шагая мягко, как кот в сапогах, приблизился к зеркалу.
– По причине великого озорства и шума, учиненного академиком Ломоносовым в последней конференции, и поношения им вашей особы господа десьянс академики ходатайствуют о запрещении оному Ломоносову посещать академическую конференцию. О том у господина Шумахера за подписями всех академиков петиция имеется. К тому же господин Ломоносов не столько о науке печется, сколько о приобщении подлых людей к оной, дабы их в чины возвести.
Гетман протянул руку; Шумахер, склонившись, подал свернутый лист пергамента. Гетман развернул, скосил глаза на подписи, буркнул Теплову:
– Изготовить указ…
В руках Теплова мелькнул исписанный печатным почерком лист.
– Прожект указа, ваше сиятельство, уже готов.
– Перо!
Гусиное остро отточенное перо мелькнуло в руках Теплова.
Гетман подписал указ, надел ленту с ключом, кафтан. Все склонились. Он вышел.
После «великого шума» в академии Ломоносов от крайней горести второй день болел: лежал в постели молча, почти не отвечая на вопросы Елизаветы Андреевны, только гладил Леночку по голове, когда та прижималась к его небритой щеке, и вздыхал. На третий день прибыл синодский служка с извещением о вызове Ломоносова в Синод. Ломоносов не поехал. Служка явился вторично, прорвался в спальню, поклонился в пояс: