Повести об удачах великих неудачников
Шрифт:
16 апреля сто тысяч парижских рабочих собрались на Марсовом поле. Под руководством Луи Блана, Бланки и Распайля они должны были переизбрать штаб национальной гвардии.
Временное правительство встретило этот митинг во всеоружии. Мирные выборы были названы попыткой вооруженного покушения на покой буржуазии и средством возвращения в Париж регулярных войск.
Республика иллюзий, родившаяся на баррикадах февраля, умирала. Созыв Национального собрания 4 мая покончил с этой мечтой рабочих.
Устами министра Грела благонамеренная Франция объявила о желании «вернуть труд в его прежние условия».
Чаша терпения буржуазии была переполнена вторжением рабочих в Национальное собрание 15 мая.
— С этим нужно кончить! — заявило правительство.
И вожди рабочих оказались в тюрьме.
21 июня был нанесен решительный удар, бывший одновременно и решительной провокацией: появился декрет о реорганизации Национальных мастерских.
22 июня рабочие Парижа вышли на улицу со знаменами и оружием в руках. Им ничего иного не оставалось, как снова драться. Победа была мало вероятна, но все же возможна. А без борьбы не оставалось ничего, кроме верной голодной смерти.
Выйдя из дому рано утром, Ленуар не узнал своей тихой Гравилье. Улица кишела, как муравейник. Поперек мостовой вырастала уже знакомая гора из ящиков, бочек и всякой рухляди; звякали ломы, выворачивая камни мостовой.
Ленуару вспомнилось такое же раннее утро 22 февраля — сумрачное, промозглое, сыплющее изморосью на строителей баррикад, и в сумраке того холодного утра — возбужденные, радостные лица рабочих, бодрость, небывалый подъем. А теперь? Ясное июньское небо и мрачные лица рабочих, опухшие от слез веки женщин. Злоба и отчаяние…
Жан сразу понял, что происходит. Разницу эту он отметил со злорадством.
Пройдя несколько шагов, он увидел Даррака. Слесарь торопливо связывал проволокой решетки, выломанные из окон; двое других рабочих укрепляли их в виде парапета поверх баррикады.
Жан подошел к Дарраку:
— Опять?..
Слесарь поднял голову. При виде хозяина глаза его сверкнули злобой. Он криво усмехнулся:
— В последний раз. Чья возьмет.
— Вот как?!
Жан растерянно оглянулся на работающих и вернулся домой. Торопливо отобрав материалы, представляющие ценность, и, стараясь не попадаться на глаза рабочим, он зашагал на левый берег.
Мастерская была заперта. Маринони не оказалось дома. Бианка сидела с заплаканными глазами.
Слезы были столь несвойственны этой девушке, что все предстало вдруг перед Жаном в каком-то новом свете. Теперь и ему пришло в голову: не будет ли то, что готовится в Париже, действительно последней, решительной схваткой?
Жан приуныл. Пропало желание, которое еще несколько минут назад было столь сильным: идти на улицу, принять участие в событиях, показать «им»!
Не благоразумнее ли остаться в квартире компаньона, около Бианки, на страже принесенного с собой будущего богатства? Кто знает, к чему идет дело? Его помощь пригодится и здесь.
Так говорил Жан Бианке, а про себя думал: «Я не хочу вторично лишиться плодов кропотливого труда. В них все мое будущее. Нужно иметь богатство, чтобы жить. Нужно жить, чтобы иметь богатство. Жизнь и богатство одинаково ценны…»
И он остался ждать прихода Маринони. А когда тот пришел, идти было уже некуда.
Париж представлял собой поле сражения. Генерал Кавеньяк, облеченный званием главы исполнительной власти, повел против восставшего Парижа все наемные силы правительства и примкнувшую к ним буржуазную часть национальной гвардии.
Весь город был охвачен пламенем боя. Почти двести тысяч человек сражались на улицах!
Три дня Ленуар прожил у Маринони. С утра 25 июня, не в силах более сидеть взаперти, итальянец нервно ходил по комнатам, то и дело выбегая во двор, чтобы прислушаться к грохоту канонады, к трескотне ружей.
— Ваша берет! — злобно кинул он безмолвно сидящему в углу компаньону.
— Если вы против нас, так почему же не с ними? — ехидно спросил Жан.
— Сто шестьдесят тысяч штыков Кавеньяка против сорока тысяч рабочих — нечего сказать, равные шансы!
— А вы привыкли действовать только наверняка?
Глаза Маринони вспыхнули.
— Я могу рисковать своей головой, но не наследством дочки. А здесь дело пахнет и тем и другим. Побежденным пощады не будет.
— Уж не огорчает ли вас это с точки зрения судеб вашей Италии?
— Да, итальянский народ от этого может только потерять. Но, прежде чем это скажется на нем, пострадаем мы с вами.
Ленуар так резко вскочил, что сидевшая рядом с ним Бианка даже вздрогнула.
Подбежав к Маринони, брызжа слюной, Жан злобно зашипел:
— Мы с вами? Теперь я покажу вам этот масонский знак! — Он ткнул кукиш в самый нос итальянцу. — Вот, вот!.. Извольте нюхать. Мы пострадаем? Ха, ха, ха! Я хотел бы, чтобы здесь был наш маленький Кайо. Он объяснил бы вам, кто и как на этот раз должен пострадать.
— Паршивый щенок! Я не пущу его больше к себе в дом!
— Защитник порядка имеет право войти в любой дом Парижа, не спрашивая, нравится ли это хозяевам.
— Здесь хозяин — итальянец.
— Но компаньон его — француз.
Маринони в изумлении остановился:
— Француз? Давно ли вы стали французом?
— С завтрашнего дня, если это угодно будет обстоятельствам.
— Что же это за обстоятельства, позвольте узнать?
— Победа порядка!
Итальянец удивленно поднял плечи.
— Поздравляю тебя, дочка! — Он обернулся к Бианке. — С таким муженьком не пропадешь. Я тебе советую…