Повести писателей Латвии
Шрифт:
Только что у нее за странный наряд? На плечах отсвечивала багрянцем мохнатая звериная шкура, вокруг бедер была обернута другая, цветом чуть потемнее. Грудь обнажена. Грива волос ниспадала до пояса, а надо лбом в них сверкала золотая звездочка, как у жрицы богини Ашторет из учебника истории.
Она улыбнулась и протянула ко мне руки.
— Милый, наконец-то ты пришел. Почему тебя не было так долго?
Еще мгновение, и мы — пусть и во сне — поцеловались бы по-настоящему.
Внезапно из зарослей травы высыпали совершенно голые дикари, вооруженные суковатыми дубинами, и с непонятными, торжествующими возгласами унесли мою Нору.
А я, столь же неожиданно, увидел, что иду в носках, в дырявых носках по замерзшей земле, и руки мои, заложенные на затылок, скручены телефонным проводом. На краю оврага тропинка круто поворачивала — и я как был, со связанными руками, нырнул в кусты, как когда-то нырял в порту с мола.
Раздались выстрелы. В меня ли целились конвоиры? Или то стреляли в них мои друзья, которые должны были поджидать в этих местах меня и то сообщение, что я нес им в своей памяти?
Выстрелы. Осколок кирпича падает справа, другой — слева. Не пошевелился — значит, остался жив. «Echtes Kerl! Молодец!» — И к ногам падает сигарета, кто-то даже вежливо дает прикурить. Когда ром и сивуха ударяют господам офицерам в голову, им нравится позабавиться с мелким воришкой, чья попытка «организовать» что-нибудь для своего пропитания завершилась неудачей.
А вот тут уже не шутки. Яма устлана хвоей, в лицо глядят стволы шмайсеров. Кто-то справа от меня падает на колени: «Мама!», кто-то падает на колени слева: «Мамочка!», а я стою и думаю: удастся ли заметить миг, когда жизнь переходит в смерть?
— Komm heraus!
Под ложечкой у меня как свинец налит, ноги словно ватные, но, неизвестно почему, я пытаюсь идти строевым шагом. «Смерть надо приветствовать еще усерднее, чем самого генерала», — говорил мне когда-то отец, бывший латышский стрелок.
— Почему не стал на колени?
— Грязно. — Не знаю, можно ли было ответить глупее. Но мои слова, наверное, вовсе не кажутся глупыми, потому что меня тут же спрашивают:
— Стрелять умеешь?
Какой же мальчишка не умеет стрелять!
— Держи пистолет. Пристрели тех двоих плакс.
— Я в товарищей не стреляю.
— Какие они тебе товарищи! Они — на коленях, ты — на ногах.
— Не буду.
— Становись на колени!
— Грязно. Испачкаю штаны. Ведьмы в аду не станут танцевать со мной…
…На снегу, закопченном термитными снарядами, зеленеют березы, а на суку развесистой, цветущей черемухи — большая черная ягода: моя Нора.
…Я проснулся оттого, что Дзидра обняла меня.
— Скажи, ты очень любил Нору, мою первую пионервожатую? Правда, вступать в пионеры мне запретила мать: подальше от политики! Я и сейчас еще не комсомолка.
— Откуда тебе знать, что я любил Нору, если я и сам этого по-настоящему не знаю?
— Ты во сне много раз называл ее имя. Как не стыдно! Спать с Дзидрой — и звать Нору!
— А ты еще уверяла, что я хороший, — попытался я улыбнуться, но тут же стал серьезным. — Милая девушка, запомни раз навсегда: никогда не завидуй мертвым! Никто ведь не знает, каково им. Лучше, чем нам, или хуже. Никогда не ревнуй к ним!
Потом, подперев подбородок ладонями, я спросил:
— Так какой же была Нора, по-твоему?
— Чертовски красивой, — сразу же отозвалась Дзидра, — куда мне с нею равняться! Только…
— Говори смело!
— Мне такая красота не по вкусу. Холодная, безразличная. Да ладно… Зато стихи читать она умела! Если я люблю читать стихи, если вообще пошла на филологический, то это ее заслуга. И еще она учила нас танцевать. Я тогда, помню, отошла в сторонку и заревела: какие уж тут танцы, если на ногах мужские чеботы и четыре пары шерстяных носков… Учила разным играм. И опять я была в стороне. Проклятые танки испортили мне все детство. Детям бедняков волисполком выдавал иногда туфли или тапочки. На всех, понятно, не хватало, приходилось тянуть жребий. Мне так ни разу и не повезло. Доставалось всегда тем, у кого туфельки уже были и кто на самом деле вовсе не так уж и бедствовал, просто умел прикинуться. Поэтому твои туфли были для меня первым за всю жизнь и самым дорогим подарком. Ничему больше я так не радовалась.
Дзидра погладила меня по голове, перевела дыхание и заговорила совсем о другом:
— Ты забудь, что я тебе тут наболтала. Я не то хотела сказать. Еще в средней школе девчонки без устали хвастались своими кавалерами — кто кого провожал, сколько раз поцеловались, кто кого обвел вокруг пальца, ну и так далее. А мне рассказывать было не о чем, на меня никогда ни один парень не обращал внимания. Я была посредственной ученицей, да еще и одетой вроде Золушки. И теперь мне, студентке первого курса, стало вдруг стыдно, что я невинна. Увидела знакомого и навязалась. Все-таки память о матери… — И в голосе ее прозвучала такая неприкрытая горечь, что я содрогнулся.
— О чем ты?
— Думаешь, я не видела, что ты спал с моей матерью? «Возьми носки моего покойника, твои надо постирать и заштопать…» Твои я выстирала вместе со своими, сама заштопала и сама сносила. Не отдала матери. А ты еще не хотел узнать меня! Только, пожалуйста, не рассказывай никому, что ты взял меня девушкой!
Не зная, что сказать, я обнял и поцеловал Дзидру. Она тут же прижалась ко мне, но я слишком устал от картошки, мешков с рожью, чефиря и был слишком взволнован обилием новостей, поэтому, похлопав девчонку по бедру, лишь продекламировал:
— Тебя одну люблю сегодня ночью, Забуду завтра — но грустить не надо, И чтобы это доказать воочью, Даю тебе в залог шлепок по заду.А теперь, девочка, закрой глаза и будем баиньки. Не то дядя рассердится: дядя устал, дядя хочет спать.
Она, чуть улыбнувшись, повиновалась.
Но уснуть я не смог. Что же будет теперь с клятвой, данной матери? И когда Дзидра лгала: сначала или сейчас? Может быть, и тогда, и сейчас, а может, и совсем не лгала… Ладно, поживем — увидим. Утро вечера мудренее.
Однако куда больше, чем даже Дзидра, волновала меня сейчас самая красивая и самая богатая когда-то в волости наследница — Гундега из Дижкаулей. Теперь она колхозное начальство. А ведь было время, когда…
Как же это тогда было?
— Хватит спать, тут не гостиница, — уже на заре растолкал меня незнакомый «ястребок». Я послушно покинул восьмиместную камеру, в которой выспался, как у Христа за пазухой; не забыл я и прихватить с собою вещмешок.
— Таскается тут с мешком, как базарная торговка, — ворчал «ястребок», провожая меня к начальству.