Повести писателей Латвии
Шрифт:
— Он вам не нравился?
— Не могу сказать, чтоб не нравился, из хорошего дома, и все при нем… Только ростом небольшой, с меня будет. Мой Ян так куда-а — головы на полторы выше меня был. Уж сама я не из маленьких, а когда с ним танцевала, глаза все в его плечо упирались.
— Так и пританцевали сюда?
— Выходит, так. Фамилия мне сильно не по душе была, да ведь все-то радости в одни руки не заберешь. А там пообвыкла…
— «Фигол» тоже не больно звучная фамилия, — успокоила Дагния.
— Ну что ж, зато без смысла.
— Смысл тут простой — голая фига, что же еще!
— Может, и так, только не каждый додумается. А Леясблуса — она нижняя блоха и есть.
— А он, этот Альфред Фигол, так и не женился?
— Это почему же? Женился. Тут, в Муцупене, километрах в десяти и живет. Бывало, на вечеринках видались, на день поминовения усопших. А теперь оба старые стали, вот уж несколько лет не доводилось встретиться. Но жив еще, если б помер, услыхала бы от кого.
— Интересно, если б вы с ним поженились, как бы жизнь сложилась…
— Я уж по-всякому передумала. Вот шесть лет, как Яна не стало. А Фред жив. Три дочери у него. Кто сам из мужской семьи, у того все дочери нарождаются. У меня сыновья — и, видишь, вот как… были, да нету. Дочери-то никуда бы не делись. Да нешто в молодости об этом кто думает? Бежим за счастьем, а что достанется, не знаем. Нет, нет, ты не думай, мы с Яном хорошо жили. Не сгинь оба сыночка… — Мирта шмыгнула носом. — Ну, бери тулуп-то, ишь твари, одну полу все-таки испоганили! Я полпальтишко захвачу.
Во дворе Дагния развернула тулуп, начала выколачивать и невольно отметила, что дядя Ян и вправду сложения был могучего. Но, пожалуй, Мартынь не мельче. От тулупа шел запах мышиного помета и дубильных веществ. Красно-бурого цвета, хорошей выделки, пуговицы плетеные, кожаные. Если обрезать изгрызенный крысами низ, отличный полушубок выйдет для Мартыня, почти как импортный.
— Всего пару раз и надел его, — пояснила Мирта, видя, что Дагния разглядывает тулуп. — Настоящих-то зим не было, полпальтишком обошелся.
Полупальто никуда не годилось: тяжелое, на вате, верх самодельного сукна, подкладка хоть и шерстяная, но грубая, колючая. Как нарочно, его-то крысы и не тронули. Выходит, они, как и люди, выбирают что получше.
Дагния вынесла и разложила на солнце еще кое-что из одежды покойного хозяина, потом взяла таз, тряпку и полезла на чердак отмывать сундук. Тетя разыскала в клети спасенный от внука обрезок доски, чтоб заложить им выгрызенную крысами дыру на дне сундука.
Когда он был приведен в порядок и вновь наполнен доверху, Мирта, замыкая его, наказала:
— Эти карточки со мной в гроб положи. Чтоб не валялись где попадя. Ключ найдешь вот тут, м-м-хм-хм-м… — Старуха продела ключ в кольцо, которое под фартуком было приколото булавкой к поясу юбки.
После обеда тетя велела «запрячь» Серку, чтобы в честь праздника отвезти на могилу Яна венок из дубовых листьев. Утром они с Дагнией сплели его и положили в погреб, чтоб не завял.
Позеленевшую медную маковку церкви можно было разглядеть уже издалека. Тетя еще помнила времена, когда и вея церковь на горушке была видна; сейчас совсем заросла деревьями; если б не маковка под облака, и узнать бы нельзя было. Старушка утверждала, что крыльцо этой церкви стоит на одной высоте с петухом собора святого Петра в Риге. А колокол — его звон в тихую погоду на семь верст слыхать. Жаль, вздыхала Мирта, до нашего хутора не долетает. Правда, сейчас и службы-то бывают на рождество да на пасху, в утешение себе добавила она, так и ближние не слышат его, звон-то.
— Езжай потише, — предупредила тетя Мартыня у подножия кладбищенского холма. — Тут дорога завсегда дождем размыта. Помню, как-то на спуске мой Ян ненароком возьми да ослабь вожжи. А у Серки был каприз: не держать с горки. Как понесла, нас из телеги и повыкидало. Гедерту, сыночку, два годка ему тогда было, ручонку вышибло.
— Как вышибло? — встревожилась Дагния.
— А так! Пришлось ехать к старой Земитиене, чтоб вправила.
— Вывих, что ли?
— А то что ж?
Осторожно ведя машину в гору, Мартынь вполуха слушал болтовню тети, — нашла что сравнивать! Автомобиль — не кобыла, при хорошем шофере у него капризов не бывает. Разве что по старости…
Остановив машину у кладбищенского вала, Тутер помог тете выбраться. Они направились в дальний угол кладбища. Мирта шла медленно, Мартыня это раздражало. Дагния мимоходом читала надписи на памятниках, даты рождения и смерти, сравнивала возраст мужа и жены, высчитывала, сколько лет жене пришлось вдовствовать, гадала, отчего умерли дети.
— Когда убили моего Майгона, — Мирта судорожно вздохнула, — дьячок боялся место на кладбище давать. Насилу уговорила… в углу похоронили.
Сук старого, кряжистого дуба упирался в полированный обелиск из черного мрамора, на котором золотыми буквами было выгравировано: «Родовая могила хозяев хутора Леясблусас».
Мирта устало опустилась на скамейку, та покачнулась, но устояла. Мартынь протянул руку, чтобы поддержать тетю, однако, если бы скамейка рухнула, он не успел бы уберечь старуху от падения.
— Какой богатый памятник, — не без удивления заметила Дагния.
— За бесценок достался. Как-то после гибели Майгона уж было, но еще при немцах, прямо тут, у могилы, подходит человек и спрашивает, не нужен ли камень. Ну как же не нужен! Потом узнали: с еврейского кладбища тот камень, отдали мы за него не то свинью, не то ведерко масла, не то все сразу, уж не помню теперь.
— Зарастает могила, зарастает и память, — припомнил Мартынь подходящее изречение.
— Ничего не зарастает, — возразила тетя. — Я двадцать рублей в лето плачу, чтоб убирали. Ты погляди, граблями расчищено! Да… Ян поначалу не хотел камень, мол, на чужой могиле стоял. А я говорю, ты не возьмешь, другой возьмет. Старые имена вытравим, новые впишем, а камень, он камень и есть. Неужто мой Майгонис должен лежать, как собака под забором, без памятного знака? Затем ли на свет его народила, воспитывала?..