Повести писателей Латвии
Шрифт:
— Сногсшибательная сознательность! Может, подождать, пока рукавицы свяжешь? С розочками.
— Подслушал!
— Ласма, можем мы, наконец, поговорить по-человечески?
Ласма сняла ногу с педали и удивленно посмотрела на Угиса. Он говорил так серьезно, будто имел в виду что-то очень важное и давно выношенное. Почти месяц они перекидывались словами, подсмеивались друг над другом. Это уже вошло в привычку, и вдруг: поговорим по-человечески!
— Хорошо, — послушно согласилась Ласма. — Что же ты мне по-человечески скажешь?
— Поехали купаться! И загорать. И вообще…
— Вообще
— Нет.
— Едем?
— Хм…
— Боишься мотоцикл брать, да?
— Нет. Когда?
— Завтра.
— Идет.
— А сейчас уходи, ты мне мешаешь. Бабушка вернется, а я ничего не успела сделать.
Солнце вошло в серые контуры облаков, сплющилось, потом виден стал лишь край его, похожий на алую крышечку сахарницы, наконец и он исчез в золотистой полосе заката.
— В облака село, завтра будет плохая погода.
Дагния поймала себя на том, что опять повторяет Миртину примету. Обычно она тут же забывала о сказанном, и на другое утро не приходило в голову проверять, сбылось ли предсказание. Но, видя солнце садящимся в облака, вновь повторила то же самое, будто эти слова были частью ритуала заката.
Дагния прислушалась: не мотоцикл ли затарахтел вдалеке? Нет, шум стих, потом послышался еще дальше и вновь исчез. Наверное, коростель по ту сторону большака, во ржи.
Дагния сделала шаг в сторону, чтобы прислониться к косяку двери. Второй конец доски поднялся кверху, и Дагния бы упала, если бы ловко не спрыгнула в траву. Черт возьми, выругалась она, что стоит прихватить с обоих концов гвоздями, мужчины называется. Тетя тут если не шею, то ногу уж точно сломала бы!
Раздражение, которое она в себе носила с самого утра, сейчас вырвалось наружу: использовать момент, пока взрослые еще завтракают, чтобы удрать, оставив на память лишь облако пыли! И главное, куда? Если на реку — уже давно вернулись бы. В город? С утра до вечера там тоже нечего делать. Весь день просто трястись на мотоцикле? Невелико удовольствие. Ну почему нельзя было сказать, куда собрались, разве отец запретил бы? Ведь Угис не первый раз на мотоцикле. Правда, разумно ездить он не умеет, носится как ветер, пока когда-нибудь… Нет, нельзя допускать такие мысли! Скоро вернутся, куда они денутся. Еще и не стемнело, можно даже без огней ехать. Дагния села на скамейку у клети, внутренне посмеялась над собой: прямо как тетя — та всегда глазеет отсюда на дорогу, иногда часами. Да вон она идет. Под руку с Олитой.
— Ну, нет еще?
— Как видишь, тетя!
— Уж темнеет…
— На мотоцикле фара.
— Неужто далеко заехали? Как бы чего худого не случилось! Нонче все мчатся как сумасшедшие, друг друга не видят, знай вперед рвутся. Я говорила…
— Что, тетя? Что ты такое говорила?
— Как бы потом слезы лить не пришлось… Большую волю мальчишке дали.
— Сколько парень может на месте торчать? Тут ведь от скуки умереть можно, — защитила сына Дагния.
— Работал бы! Не знаю я, прямо места себе не нахожу, что-то тут не так, — бормотала тетя. — Не пойму, как это ты, мать, можешь спокойно усидеть. Сердца у тебя нет, что ли?
Дагния
В дверях дома показался Мартынь. «Уселись, как куры на насест». Дагния чувствовала его насмешку. Он никогда не разделял волнения других. Потоптавшись, муж пошел в сад. Съесть горсть крыжовника перед сном, решила Дагния.
Через двор в сторону сарая шел Виктор.
— Ты куда? — окликнула его Олита.
— Спать.
— Детей нет еще! Мы тут сидим как на иголках.
— Ну, а если и я сяду, от этого польза будет? — он неохотно приблизился к скамейке.
— Как ты можешь так! — упрекнула его жена. — А вдруг что случилось…
— Не удивлюсь, если этот молокосос залетел в канаву.
— Угис хорошо водит, — возразила Дагния.
— В городе можно хоть в милицию позвонить. А тут прямо как на необитаемом острове, — досадовала Олита.
— Искать надо! — подала голос тетя.
Интересно, она машину для этого дала бы или на мотоцикле отправила, подумалось Дагнии.
— Где искать? В темноте и мимо родной матери проскочить можно, — рассуждал Виктор.
— Фары-то ведь есть, — напомнила тетя.
— Они только дорогу указывают, а когда свет на свет, ничего не видать. Никогда, тещенька, не ходите в темноте по шоссе.
— А если по краю?
— В газете писали про такой случай. Один ехал на «Жигулях», навстречу шел грузовик, ослепил своими фарами. Этот не поспел и глазом моргнуть — только треск раздался. Пока затормозил, пока вылез, пешеход уж концы отдал.
— И его посадили?
— Положили! В гроб, тещенька.
— Нет, другого-то!
— Не посадили. Его ведь ослепили. Да еще, оказывается, погибший шел не по той стороне. Так что сам виноват.
— Не пойму я… никого в тюрьму не сажают, — Мирта была не удовлетворена. — Что они, пустые стоят, что ли?
— Не горюй, тещенька, не опустели они. Правда, многие ликвидированы.
— Жалко. Такие крепкие постройки-то.
— Да их не сломали.
— А чего же тогда?
— Наверное, дома культуры там устроили. Или, еще лучше, гостиницы: небольшая переделка — и «Добро пожаловать!»
— А ну тебя, помело, — рассердилась тетя. И что за жизнь такая: людей полон дом, а толком поговорить не с кем. Мартынь и Дагния полунемые какие-то: да, нет, спасибо, пожалуйста. Мальчишка стороной обходит, «здравствуй» скажет, как милостыню подаст. Виктор за словом в карман не лезет, зато поди разбери у него, где правда, а где вранье, он и сам-то, видать, не знает. Ласма — та больше слушать охотница. Только Олита человек как человек. Одна из всех.
Мирта продрогла. Прямо беда, чуть солнце сядет, сразу зябко делается. Не было, не было доброго лета с самой ее молодости. Тогда, помнится, по ночам холодов не знали, просто наступала приятная прохлада.