Повести писателей Латвии

Скуинь Зигмунд Янович

Он зашел в дом.

— Тетя, съездим в город! В милицию, в больницу. От ожидания поседеть можно.

— Ну да, я уж и то говорила… — Мирта было засуетилась, потом какая-то новая мысль пришла ей в голову. — Только пусть Виктор меня везет. Скажи ему!

Мартынь не ответил. Резко затворив дверь, он обогнул дом и через сад пошел в сторону леса.

Красная стрела у ворот районной больницы указывала, как пройти в приемное отделение. Поднявшись на второй этаж, Виктор Спреслинь почувствовал, что он взмок, будто на переполненной автостоянке ставил Миртин автомобиль между двух близко стоящих машин.

А вдруг ответят, что Ласма находится в этом белом приземистом строении в углу больничного двора? Как спросить? И как потом Олите сказать?

Виктор топтался у дверей, оттягивая страшную минуту. Пока он медлил, не зная, постучать или так войти, дверь открылась, и перед Виктором предстало хрупкое создание в белом халате и высоком накрахмаленном колпаке.

— Вы больны? — спросила медсестра.

— Н-нет, — промямлил Виктор. — Но я…

— Привезли больного?

— Мне надо бы…

— Что?

— Узнать.

— Подождите минутку, я сейчас вернусь.

Мужчина присел на белую скамейку у дверей.

Взглянул на часы: без десяти двенадцать. Ждал долго. Снова смотрел на часы: без пяти. Наконец в дальнем конце коридора показалось белое создание, в котором для Виктора заключалось все: отчаяние и надежда. Из боковой двери вышло второе подобное создание, они встретились и занялись беседой. Спреслинь вновь вздернул рукав: ровно двенадцать. Наконец собеседницы отделились друг от друга. Та, которую он ждал, направилась к нему.

— Заходите, — приказала медсестра. — И внятно скажите, что вам нужно.

— Вчера или сегодня к вам не поступали жертвы автокатастрофы?

— Как же нет, поступали, — с готовностью ответила она.

У Виктора подкосились ноги, он опустился на край жесткой кушетки.

— Куда вы садитесь? Не видите, там чистое покрывало? Привезут больного, придется новое стелить! Возьмите стул.

— И кто эти жертвы? — сев, выдохнул Виктор.

— Мы не обязаны удовлетворять любопытство каждого. Кого вы ищете?

— Дочь. Девятнадцать лет. Темные волосы, рост сто шестьдесят четыре сантиметра. Стройная. Словом, похожа на меня.

Медсестра взглянула на мужчину: когда-то, возможно, пышная шевелюра просвечивала; шея в вырезе оранжевой трикотажной майки — красноватая, вся в складках.

— И еще парня, — продолжал мужчина. — Высокий лохматый оболтус в джинсах. Семнадцать лет ему, правда, выглядит старше.

— Фамилии?

— Спреслиня, Тутер, — выдавил Виктор, уже потеряв всякую надежду. Если бы потерпевшие не были похожи на них, сестра не слушала бы так долго. Спрашивает, чтобы не было недоразумений. Но какие могут быть недоразумения, не Рига ведь, тихий сельский район, тут по две аварии в день не случается.

— Нет таких.

— Как нет? — мужчина не поверил своим ушам.

— Нет, и все. Пострадавшие — мужчины. Оба пожилые.

— Как хорошо! Спасибо вам, спасибо! — Спреслинь поклонился и поспешно выскользнул за дверь.

— Ну? — окрикнула Мирта, высунувшись в окошко машины.

Виктор сел за руль, вытянул ноги, перевел дух.

— Тут их, по счастью, нет.

— Нет, значит? Ну слава богу! — старуха облегченно вздохнула. — А ты как следует расспросил? — Она все еще не могла поверить в добрую весть.

— Святое дело! Коротко и ясно. Назвал фамилии, характерные приметы. Можете не сомневаться — не впервой мне.

— Да что ты? Когда же это ты еще мертвецов разыскивал?

— Зачем же непременно мертвецов. — Виктор повернул

ключ стартера. — Речь идет о жертвах. Тут есть разница.

Машина подпрыгнула, дернулась и застыла. В волнении Виктор заглушил мотор. Пришлось еще раз тронуть стартер.

— Подъедем к нотариусу. У меня там дела, — приказала Мирта.

Лежа в траве на опушке леса, Мартынь видел, как светлый лимузин, покачиваясь, укатил. Можно бы вернуться во двор, да поработать все равно не удастся при виде красных, заплывших от слез глаз Олиты, каменного лица жены. Целый блок седуксена — от такой дозы и лошадь околела бы, выходит, что человек выносливее. Мартынь повалился в траву. Былинки не гнулись, а ломались, сухие, перезрелые, вовремя не скошенные, никому не нужные, как и эта лесная опушка. В то военное лето здесь колосился ячмень, вспомнил Мартынь. Этот клочок земли между лесом и дорогой лошадным плугом еще можно было обработать, а трактором — вряд ли. Да и незачем, какой тут урожай, трава, и то редкая, к тому же кошачьи лапки да чебрец на сено не годятся.

Что за мысли, какие повседневные мысли приходят в голову сейчас, когда… Но все уж передумано и так и этак, все догадки высказаны. Может, придется всю жизнь вспоминать, как валялся тут в траве, в тот день, когда… Ах, если бы Угис поехал один! Тьфу, тьфу, тьфу. Мартынь трижды плюнул: как могла родиться в голове такая дикая мысль!

Он перевернулся на спину. Чтобы отвлечься от мрачных размышлений и догадок, он, как в детстве, прикрыл глаза ладонью и, глядя сквозь пальцы на небо, заставил себя вообразить, что же напоминает край плывущего облака: собачью морду, отвесную скалу, башню замка или пасть дракона…

Вдруг Мартынь вскочил: кажется, тарахтит. Да, этот звук он различил бы среди сотен других. За кустами мелькнули две красные каски. Живы и здоровы, ветрогоны, эгоисты, оболтусы! Первая волна радости улеглась, теперь в груди теснился такой гнев, что дыхание перехватывало. Он сейчас же пойдет домой и вытянет этого мальчишку ремнем. Как маленького. Нет, лучше вообще не заметит его, пройдет, как мимо пустого места. Он будет игнорировать. Обоих. И завтра же отправит Угиса в Ригу. Или к сестре жены. Хватит слоняться тут и портить людям нервы.

Во дворе друг против друга стояли провинившиеся и их матери, плечом к плечу, единые как в своей радости за возвращение детей, так и в убеждении, что необходимо наказать их преступное легкомыслие, чтобы никогда — никогда! — ничего подобного не повторилось.

Впервые видя женщин рядом, Мартынь удивился, насколько они похожи: обе невысокого роста, одинаково упитанные, даже в чертах лица что-то общее, как это часто бывает, когда люди не красивы и не безобразны и в их лицах нет ничего характерного. Если бы Дагния не выбелила свои волосы, а Олита своим, скрывая седину, не придала каштановый оттенок, женщин можно было бы принять за сестер.

Ласма, опустив голову, носком кеды трогала лист подорожника. Лицо Мартынь не мог разглядеть, потому что темные пряди закрыли шею, щеки, глаза, лоб, даже кончик носа не был виден.

Угис, покраснев, оправдывался:

— Что мы могли сделать, если лампочка перегорела!

— Возвращались бы вовремя, в лампочке и нужды бы не было, — заметила Дагния.

«У меня как историка логика — сильная сторона», — зазвучало у Мартыня в ушах.

— Мам, если бы мы знали!

— Любую возможность надо предусмотреть.