Повести писателей Латвии
Шрифт:
— Для похорон свинину купить придется. На животине, что к похоронам зарезана, покойник отправляется к праотцам. А свинья верещит. Я не хочу, — пояснила Мирта.
Бывшая невестка покачала головой, но ничего не сказала и протянула бумагу Мирте.
— Нет, это ты при себе держи, до поры до времени. У Ласмы еще ветер в голове, как бы не потеряла. А… этим ничего не говори! Не хочу вражды в доме.
Старая повернулась к бывшей невестке спиной и стала поправлять чулки.
Олита поняла, что прием в апартаментах хозяйки хутора окончен и дальнейшее пребывание здесь нежелательно. Выходя из комнаты, она слышала бормотание:
— Помиранция… Ишь ты! На тебе Помиранцию… холодное сердце. Совсем холодное.
— Я на реку, мам! После грома должно хорошо ловиться, — выпалил Угис, приоткрыв дверь в комнату родителей.
Привычное «да, да» или «иди, иди» в ответ не прозвучало. Нет, что ли, матери? Где же она? В кухне он тоже ее не заметил. Парень открыл дверь. Никого. Он повернулся было уходить, но из-за двери раздался слабый голос:
— Угис!
Он увидел мать, которая, съежившись, сидела на припечке. Нос красный, глаза опухли, пальцы теребят мокрый носовой платок.
— Что ты, мам? — Угис опустился на корточки, уперся подбородком в колени матери и заглянул ей в глаза. — Разрядка? Как там? — он показал пальцем на небо. — Не надо, мама, все ведь в порядке! Пожалуйста, прости, я больше так не буду, — он попытался развеселить мать этим детским обещанием.
У Дагнии дернулись уголки губ, однако не в улыбке, а совсем наоборот, глаза вновь наполнились слезами.
— Я не могу видеть, как ты плачешь! Ну прошу! Мне очень жаль, что так случилось, но ведь ты бы не хотела, чтобы мы ехали ночью без огней, правда же? И, знаешь, я не ожидал, что Ласма такая капитальная девчонка: не испугалась, не запищала. Она…
Дагния съежилась, оттолкнула руки сына, которые держала в своих.
— Пожалуйста, не упоминай эту особу!
— …?
— Я… Мы с тобой никогда не говорили о таких вещах… Ты уже достаточно взрослый…
— К чему такое вступление? О чем ты?
Дагния почувствовала, с каким напряженным вниманием смотрит на нее сын, готовый заслонить собою дверь, ведущую в его тайны. Она вздохнула.
— Эта особа — любовница твоего отца.
Угис, бывший на корточках, покачнулся и сел на пол, да так и застыл на какое-то мгновение, поджав ноги, нахмурив брови; потом он засмеялся каким-то сухим смехом, вскочил и, глядя сверху на мать, сказал:
— Глупости! Это невозможно! Я знаю.
— Что ты можешь знать…
— А ты выдумала бог знает что и мучаешь себя.
— Он сам признался.
— Отец? Не может быть!
— Не будь ребенком, сын. Не думай, что то, чего ты не хочешь, исчезнет, если закрыть глаза руками.
— Нет! Ласма…
— Я прошу тебя…
— Она не такая!
— Давай лучше подумаем, как нам теперь жить. Здесь оставаться, конечно, нельзя. Но и в Риге, в наших двух комнатах…
— Я не могу! Потом! — выкрикнул Угис и бросился из комнаты. Скорей, скорей в свою нору, осознать, обдумать, понять.
По двору шла Ласма в закатанных джинсах, босиком по росистой траве. Она остановилась прямо на пути Угиса. Он чуть не наскочил на нее, отступил на полшага и стоял с опущенными глазами, не в силах посмотреть ей в лицо.
— Это правда, что ты… ты и… мой отец?.. — с трудом выдавил из себя Угис.
Ласма попыталась пройти мимо. Парень загородил ей дорогу.
— Отвечай!
— Ты не имеешь права…
— Имею! — он бросил острый взгляд на девушку.
Ласма опустила ресницы.
— …допрашивать меня, — закончила она.
— Отвечай! — настаивал Угис.
— Петушок! — презрительно бросила девушка.
Угис сжал кулак для хорошего удара, но взгляд его упал на вырез Ласминой блузки: две верхние незастегнутые пуговицы открывали впадинку, где начиналась грудь. Пальцы разжались, и прозвучала звонкая пощечина.
Угис резко повернулся и исчез в дверях клети. Девушка покачнулась, прижала обе ладони к потерпевшей щеке; так она и стояла, сдерживая слезы, покусывая нижнюю губу.
Из дома выбежала Олита, обняла дочь, хотела прижать ее к груди, как маленькую, но так как доходила ей лишь до плеча, пришлось самой склонить голову девушке на грудь.
— Девочка, девочка моя! Хорошо, что я как раз оказалась у окна. За что он тебя?
— Просто так.
— Как это просто так? А если бы зуб выбил? Боже мой, только бы сотрясения мозга не было! У тебя голова не кружится?
— Нет, нет, не кружится. Не беспокойся!
— Как я могу не беспокоиться? Пойдем, приляжешь. Положим компресс. И все-таки не без причины же он?
— Пожалуйста, уймись!
— Надо сказать Мартыню, пусть приструнит своего хулигана.
— Мама!
Олита подхватила Ласму под мышки и потащила в дом, будто дочь не пощечину получила, а паралич ее разбил.
Задуманные на вечер блины не состоялись. Дагния не показывалась из своей комнаты. Ласма лежала больная. Олита неотлучно находилась при ней, меняя компрессы и ведя безуспешные расспросы. Мирта была занята в хлеву. На кухне, в чулане и в погребе она позволила распоряжаться молодым хозяйкам, охотно уступив им плиту, пусть себе варят-парят. Людей накормить они сумеют, а вот коровушку им доверить нельзя, зададут корма чересчур много или мало, да не того, что надо. Абава и перестанет давать молоко. Тогда что самим есть, что везти на маслобойню? Корова — это кладовая пенсионера: от нее и молоко, и масло, и хлеб, и сахар, крупа и мука.
Звякнул молочный бидон, стихли голоса на кухне. Темнота выползла из бревенчатых стен, где она скрывалась днем. Дагнии стало знобко, сейчас ее пугала эта комната, которую она вот уже второе лето называла своей, но которая на самом деле осталась чужой. Здесь ведь все было не ее: чужая кровать, диван, стол; шкаф, ключи от которого тетя хранила у себя под фартуком, да и зачем они нужны Дагнии, эти ключи, если шкаф был заполнен чужими вещами. Только в двух ящиках было разрешено хранить белье — ее и Мартыня. Мартыня. Это имя теперь падало в сердце, как камень в бездонный колодец: ждешь, когда он стукнется о дно, а дна все нет, есть только темень и бесконечная пустота. Ничего нельзя вернуть, обрести вновь или исправить, — сознание этого причиняло нестерпимую боль, оно убивало всякую надежду на то, что, может быть, Мартынь одумается, попросит прощения, или просто они уедут в Ригу и заживут по-прежнему, будто ничего не случилось. Но нет, это невозможно: девчонка ведь тоже заявится в Ригу, и если повезет на вступительных экзаменах, то ей, Дагнии, останется только мучаться неизвестностью и ревностью. Боже мой, какие мысли! Как можно так рассуждать! Ведь Мартынь предал!.. Предал ее и все, что было между ними, он нечистоплотен. Нет, того, что случилось, не перечеркнешь, этого не забыть, простить Мартыня нет сил. Уезжать, скорее уезжать отсюда! Как они обе завтра, послезавтра сядут за один стол? Старая, брошенная жена с поджатыми губами и возлюбленная, прячущая под опущенными ресницами усмешку победительницы. Ах! Да ведь сидели уже! Ей, Дагнии, наивной в своем неведении, была отведена роль одураченной овцы, в то время как эта… Пальцы сжались, ногти вонзились в ладони. Сколько раз случалось подсмеиваться над женами, которые пытались выцарапать соперницам глаза, и вот теперь, окажись Ласма рядом, Дагния, пожалуй, не удержалась бы, чтобы не сделать то же самое. Она с наслаждением представила, как ногти раздирают смуглую девичью кожу…