Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы

Коцюбинский Михаил Михайлович

* * *

В ненастную тучу кручина моя собралась. Огнями-зарницами грусть моя в ней разгулялась, Ударила молнией в сердце, И крупным дождем полились мои слезы. Промчалась та непогодь-буря грозой надо мною, Но все ж не сломила меня и к земле не пригнула. Я гордо чело подняла. И взором, омытым слезами, теперь я взглянула яснее, И в сердце моем зазвучали победные песни. Весенняя сила в душе заиграла, Ее не сломили морозы суровой зимы, Ее не пригнуло туманом тяжелым к земле, Ее не разбила весны перелетная буря. Пускай собираются новые грозные тучи, Пускай угрожает мне огненным, острым оружьем,- Я выйду одна против бури И встану – померяем силу!

‹1893-1894›

«НЕВОЛЬНИЧЬИ ПЕСНИ»

МАТЬ-НЕВОЛЬНИЦА

Был ясный и веселый день весенний, К нам в комнату, в распахнутые окна, Врывался шум потоков говорливых, Что вниз бежали улицей нагорной, И ветерок влетал, и, как ребенок, Бросал он на пол со стола бумаги. А вслед за ним влетала стая звуков, Та песня города, что всем знакома, Но в ней уже иные были

ноты, Весенние… Они звучали не для нас, И не было веселья в нашем сердце, А та весна, что за окном смеялась, Нам принесла нерадостные слухи И новости тюремные: в неволе Сидит один, а тот сошел с ума, А тот недавно вышел, но,- больной Душой и телом,- был он арестован Как раз в расцвете сил, надежд, мечтаний; Над нами тоже тучей грозовою Нависли темные угрозы власти. Такой была для нас в тот год весна. Сидели мы вдвоем и говорили; Я с грустью слушала рассказ своей подруги И бахрому рассеянно сплетала На скатерти (подруге эту скатерть В остроге мать когда-то вышивала). Рассказ тот был отрывистым и тихим, А голос от печали приглушенным; Он скоро оборвался, как струна. Все стихло в комнате, лишь было слышно, Как в ней играл малыш моей подруги И маленьким похлестывал кнутом, На стуле сидя,- трогаясь в дорогу. Я, глядя на него, тогда сказала: «Ну, что же делать? Не печальтесь, друг мой, Что, может, мы свободы не увидим, Зато ребенок ваш ее увидит. Что скажешь мне ты, маленький философ?» Ребенок на меня взглянул разумно И ясно любопытными глазами, А мать его сказала торопливо: «Молчите, пусть он этого не знает. Мне помнится, еще ребенком часто Я слышала от матери покойной: «Как вырастешь, свободной будешь, дочка». Она так весело и твердо говорила, Что я поверила тогда в судьбу иную, И верила, пока не подросла… Так говорят и моему ребенку… Иди играй, мой маленький, иди же!» Ребенок вновь к игре своей вернулся, Подруга села шить, а я – за книжку, Наш разговор на этом был окончен…

‹1895›

* * *

И все-таки к тебе лишь мысль стремится, Край горемычный, сторона родная! Тебя лишь вспоминая, От скорби сердце ноет и томится. Мои глаза видали лишь насилье И горе, но такого не видали, Они б над ним рыдали, Да стыдно слез, что льются от бессилья. Моя земля их много проливала - В них вся страна могла бы захлебнуться. Довольно! Пусть не льются,- Что слезы там, где даже крови мало?!

‹1895›

ВРАГАМ (Отрывок)

…Уж те глаза, что издавна привыкли Взор потуплять и тихо слезы лить, Сверкают молниями, искры мечут,- Ужель их дикий блеск вас не пугает? И та рука, не знавшая оружья, Что так была доверчиво открыта, Искала только дружеской руки, Теперь в кулак сжимается от злости,- Ужель вам эти не страшны угрозы? Уста, что сладко пели, что так нежно Слова твердили кротких, тихих жалоб, Теперь шипят от ярости, и голос Охрипший их похож на свист гадюки. Что, если жалом станет их язык?…

‹1895›

ТОВАРИЩАМ

Как позабыть в далекой стороне Дом неродной, что ближе был родного, Где часто приходилось слышать мне Всей правды обжигающее слово. Суровые вопросы там впервые Передо мной вставали без прикрас; Там говорили мне борцы передовые: «Довольно нам, надеемся на вас, Приходит ваш черед – безвестной молодежи… Да только кто вы, где? Скорей ответьте нам! Ужели голоса, что так на плач похожи, Принадлежат не слабым детям – вам? Вы, может быть, на вызовы событий На все хотите дать один ответ,- Стонать, и плакать, и мечтать хотите. А сил у вас для твердых действий нет? Быть может, так?…» Упреки принимая, Как у позорного столба, тогда Стояла я, безмолвная, немая, Не зная, что ответить от стыда… Зачем молчите вы? Довольны ли собою, И горькие слова не будят вас, не жгут? Или раздавлены унылою судьбою? Или пути иные вас влекут? Утешьте стариков. Пускай укажет дело, Что можем мы идти их боевым путем. А если нет, тогда не бойтесь прямо, смело Сказать седым бойцам: «Не ждите, не придем».

‹1895. София›

ДРУГУ НА ПАМЯТЬ

Кто знает, милый друг, как скоро доведется К беседам нашим возвратиться нам, Пока от них еще так сердце бьется, Я мысли грустные спешу доверить вам. Припомнить прошлое – так иногда бывает - Вы пожелаете когда-нибудь. Ваш взгляд рассеянный мои стихи узнает, И прихоть вам придет в них заглянуть. Вы лето вспомните, и сад, и звезд паденье, Высокое крыльцо, ночной наш разговор, И наше пение, а в заключенье Отрывистый, горячий, пылкий спор. Признаться, не боюсь, что вспомнить вам случится Жестокой ненависти ярый пыл. Что ж! – ненавидеть только тот боится, Кто никогда глубоко не любил! Когда вы вспомните, какие муки Борцам за правду принесли враги,- Ведь разве не сожмутся наши руки От жажды мщенья в кулаки? Нет, одного боюсь,- смирится, к сожаленью, Душа невольничья, и мстить не станет раб. Когда б не угасала воля к виденью, Тогда счастливей жизнь у нас была б! Голубки кротость, взор лучистый, ясный, Патриция покой к лицу ли крепостным? Бар вразумить не сможет раб несчастный Словами – красноречием своим. Так, мы – рабы, рабов печальней нету! Феллахи, парии куда счастливей нас,- В них разум не развит, их мысль не рвется к свету, А в нас огонь титана не погас. Мы – паралитики с горящими глазами, Наш дух могуч, но плотью мы слабы, Хоть крылья гордые за нашими плечами, Но мы к земле прижаты, как рабы. Мы собственного не имеем дома, У нас открыто все тюремным сторожам: И нам, оборванным и жалким, незнакома Святая заповедь: «Мой дом – мой храм!» У нас наука – клад, но он зарыт глубоко, Дар – крепостной актер в театре у господ, Смеется, шутит раб, душой скорбя жестоко, Чтоб барский гнев смягчить, поклоны бьет. Религия у нас известна

темной славой: Невежество и гнет жрецов Египта в ней. Устав тюремный – вот с чем схоже наше право, Связь родственная – нитки не прочней. Народ наш как дитя, слепое от рожденья, И солнца никогда он не видал, Он для врага в огонь готов без рассужденья, Своих вождей он палачам отдал. Отвага наша – меч, он залит кровью, Давно заржавевший, бряцает в ножнах он. Так кем же увлекаемым любовью Он может быть достойно обнажен? Мы носим имена невольников продажных, Не знающих стыда,- пускай и так!
– Но как же называть воителей отважных, Которых собирал в свои войска Спартак?… Позорно мучиться и гибнуть молчаливо, Когда в руках у нас, хоть ржавый, все же меч, Нет, лучше уж врагу отпор дать горделиво, Да так, чтоб голова слетела с плеч!

‹17 июля 1896 г.›

МИНУТА ОТЧАЯНИЯ

О, горе тем, что родились в темнице! Что мир увидели в тюремное окно. Тюрьма – кольцо проклятой чаровницы, Не разомкнется никогда оно! О, горе тем глазам, привыкшим видеть сроду Поросший плесенью, сырой тюремный вал! Весь мир им сер, как небо в непогоду, Весь мир для них, как двор тюремный, мал. О, горе узникам, приученным в неволе Носить тяжелый ржавый груз оков,- На волю вырвутся, но грубые мозоли Напомнят каждому, кто он таков. О, горе тем, с душой прямой и честной! Когда еще им вера дорога, Пускай попросят милости небесной: «Пошли нам, боже, честного врага!» О, горе нам! Пусть совести и чести Лишимся мы, зато падет стена, Хотя бы под обломками без вести Пропали мы и наши имена!

‹16 сентября 1896 г.›

* * *

О, знаю я, немало прошумит Метелей над моею головою, Надежд немало в сердце облетит Зеленой, вихрем сорванной листвою. Не раз меня обнимет, как туман, Как чад, неверия отравное дыханье - И в то, что мне талант судьбою дан, И в то, что вообще есть у людей призванье. Не раз в душе наступит перелом, И очи глянут в бездну роковую, И я увижу над любви челом Изношенную шапку шутовскую. Не раз еще в томленье упаду Перед покрытой статуей Изиды, Не раз я с кораблем на дно пойду, Пока достигну новой Атлантиды. Не раз мой голос дико прозвучит, Как вопль среди безмолвия пустыни, И я подумаю, что все, что взгляд манит, Пустой мираж и нет нигде святыни. И, может быть, не раз в проклятом сне Напитком страшным смерть наполнит чару, И вновь придется дни и годы мне Не жить, а жизнь свою влачить, как будто кару. Я знаю это и в тоске ночей Жду: вспыхнет пламя в тех священных горнах, Где закаляется железо для мечей И сталь куется для боев упорных. И если сделаюсь я сталью в том огне, Скажите: новый человек родился; А если я сгорю, не плачьте обо мне: Клинок непрочный все равно б сломился!

‹7 сентября 1896 г.›

FІАТ NОХ! [49]

«Да будет тьма!»-сказал наш бог земной. И стала тьма, и хаос все покрыл, Как перед сотвореньем мира. Нет, он гуще Был, этот хаос, и блуждали в нем Живые души, их давила тьма. И призраки из хаоса вставали: Болезни злые, бедность, голод, страх, Необычайный страх знобил всем душу, И самым смелым становилось жутко От воплей и голодного стенанья, Что подымалось, как со дна морского, Из темной и большой толпы. Казалось Частицей хаоса толпа людская И голосом его. Порою раздавались Во тьме глубокой крики: «Света! Света!» И слышался в ответ могучий голос Земного бога с возвышенья трона: «Да будет тьма!» И хаос вновь царил. О, не один потомок Прометея Живую искру с неба добывал, И много рук тянулось к этой искре,- Она звездой казалась путеводной,- И рассыпалась та большая искра На маленькие искорки другие, И каждый прятал искру, будто клад, И с давних пор хранил в холодном пепле. Она не гасла, тлела, как в могиле, И не давала ни тепла, ни света. А доблестный потомок Прометея Наследовал удел печальный предка: Изгнанье, муки, тягостные путы, Смерть раньше срока в диком отчужденье… И нынче так, друзья! И нынче тьма! Эй, отзовитесь! Страшен этот хаос. Отважный, вольный слышала я голос, Он раздавался, как лесное эхо,- Теперь умолк. И тишина страшнее, Мне кажется, вдруг стала, чем была. Друзья мои, потомки Прометея! Нет, не орел грудь гордую терзал вам,- То в сердце змеи лютые впились. Вы не прикованы к той крутизне кавказской, Что издали челом сияет снежным И весть о Прометее подает! Нет, вы схоронены в землянках, и оттуда Не слышно звона кандалов, не слышно стона  И непокорных слов… О ночи царь! Наш самый лютый враг! Недаром ты боишься Цепей кандальных музыки железной! Боишься ты, что грозные те звуки Пронзят собой и каменное сердце. А чем же заглушишь ты дикий голос Сплошного хаоса, и голод, и беду, И те отчаянные вопли: «Света! Света!»? На них всегда, как будто эхо в далях, Отважный, вольный голос отзовется. «Да будет тьма!» Но этого ведь мало, Чтоб хаос заглушить, чтоб умер Прометей. И если ты силен безмерной силой, Последний дай приказ: «Да будет смерть!»

49

Дословно – «Да будет ночь!» (лат.) Леся Украинка переводит это выражение: «Да будет тьма!»

‹25 ноября 1896 г.›

ВЕЧНОЙ ПАМЯТИ ЛИСТКА, СОЖЖЕННОГО ДРУЖЕСКОЙ РУКОЙ В ТЯЖЕЛОЕ ВРЕМЯ

Горяча ты была, моя песня, В дни, когда я впервые запела. Очи ярким пылали огнем, Пламя в сердце горело моем, Я укрыть тебя в сердце хотела – Только в нем тебе было бы тесно. Горяча ты была, моя песня! Так была ты тогда горяча, Что подруга услышала зов. Словно роза, она запылала, И рука у нее задрожала От встревоженных песенных слов, Загорелась душа, как свеча… Так была моя песнь горяча! С давних пор моя песня простая Горяча… Что же с нею вдруг сталось? Слово вспыхнуло, как уголек, И спалило заветный листок, Только горсточка пепла осталась. Ой, гляди, искра, вспыхнет, блистая! Горяча моя песня простая!