Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы

Коцюбинский Михаил Михайлович

Тем временем Ифигения берет большую чашу у одной девушки и фиал у другой; третья девушка наливает в чанту вино, четвертая – масло в фиал. Ифигения выливает вино и масло в огонь, потом посыпает алтарь священным ячменем и солыо, беря их из корзин, которые подают девушки.

Ифигения (принося жертву) Чутко внемли мне, богиня, Слух свой ко мне обрати! Жертву вечернюю я приношу, благосклонно прими! Ты, что выводишь на путь мореходов по волнам бушующим, Наши сердца освети! Пусть же, тебя прославляя, предстанем мы, Сердцем, и телом, и мыслями чистые, Перед твоим алтарем! Хор Слава тебе! Сребропрестольная И осиянная, Дивно-могучая, Слава тебе! Ифигения Ты, победившая, стрелами ясными Ночи враждебную тьму разогнавшая,- Нам свою милость пошли! Темные чары, Эребом рожденные, Нам помоги побороть! Хор Слава тебе! Сребропрестольная И осиянная, Дивно-могучая, Слава тебе!

Ифигения отдает девушкам чашу и фиал, делает знак рукой, и девушки уходят в храм. Ифигения ворошит костер на алтаре, чтобы он горел ярче, поправляет на себе украшения.

Ифигения (одна) Ты, Артемида, богиня-охотница, Чести девичьей защитница верная, Помощь свою нам пошли!… (Падает на колени перед алтарем и в отчаянии простирает руки к статуе.) Прости меня, великая богиня! Устами я произношу слова, А в сердце нет их… (Встает и отходит от алтаря и смотрит на море.) В сердце только ты, Единственный,

родной мой, край любимый! Все, все, чем красен век людской короткий, Осталось далеко, в моей Элладе. Любовь и молодость, семья и слава Покинуты за дальними морями, А я одна чужая на чужбине, Как тень, давно забытая родными, Блуждающая по полям Гадеса, Печальная и призрачная тень… (Поднимается по ступеням портала и прислоняется к колонне.) Одно пристанище – холодный мрамор! Я, помню, часто голову склоняла На лоно матери моей любимой И слушала, как ровно билось сердце… Я так любила обвивать руками Высокий юношеский стан Ореста, Золотокудрого родного брата… Латоны дочь, сестра родная Феба! Прости воспоминания рабыне… О, если б ветры принесли мне вести, Как там живет мой царственный отец, Как мать родная… А сестра, Электра, Повенчана, наверно. А Орест? Должно быть, он на играх олимпийских Венки стяжает. Как блестит красиво Оливы серебристая листва На златокудрой голове Ореста! Наверно, ты не в беге победитель - В метанье диска… Ахиллес всегда Награду брал за состязанье в беге. Он жив, мой Ахиллес!… Теперь не мой,- Там эллинка иль пленная троянка Зовет его своим… О Артемида, Спаси меня ты от меня самой! (Спускается по лестнице и садится на последней ступени, под кипарисом.) Как грустно зашумели кипарисы! Осенний ветер… Скоро будет зимний По этой роще зверем завывать, Закружится метелица над морем, И небо с морем в хаосе сольются! Я у огня скупого стану греться, Недужная душой, больная телом, А там, у нас, в далекой Арголиде, Где расцветает вечная весна, Там девушки аргосские пойдут Фиалки собирать и анемоны, И может… может, песни пропоют О славной Пфигении, что рано Погибла за родимый край… О Мойра! Зачем тебе, суровой, грозной, надо Глумиться так над бедными людьми? Стой, сердце, ты безумно! Стихни, гордость! Не нам же, смертным, на богов идти? Не нам бороться против грозной силы Карателей земли и громовержцев?. Из глины мы сотворены… Но кто же Вложил в нас душу и святой огонь? Ты, Прометей, оставил нам наследство, Большое, незабвенное! Ту искру, Что ты для нас похитил на Олимпе! Огонь ее горит в моей душе,- Он дышит буйным пламенем пожара, Он осушил мои девичьи слезы В тот час, когда я смело шла на жертву За честь и славу родины – Эллады. Вы, эллинки, что слезы проливали, Когда пришлось меня на смерть вести, Теперь не плачете, что ваша героиня Напрасно и бесславно угасает? (Становится перед алтарем.) Зачем же ты спасла меня, богиня, В далекую чужбину завела? Кровь эллинки была тебе потребна, Чтоб загасить твой гнев против Эллады,- Но кровь мою пролить ты не дала, Возьми ее – она твоя, богиня! Пускай не обжигает жил моих! (Достает из-за алтаря жертвенный нож, отбрасывает плащ и заносит нож над сердцем, но быстро опускает его.) Так поступить потомку Прометея? О нет! Кто мог идти на смерть отважно, Тот должен все с отвагою принять. Когда для славы родины, Эллады, Нужна такая жертва Артемиде, Чтоб Ифигения жила в изгнанье Без имени, без славы, без семьи,- Пусть будет так. (Печально опустив голову, идет к морю, останавливается на верхней ступени лестницы, ведущей к морю, и некоторое время смотрит вдаль.) Аргос! В родных стенах Я б умерла охотней во сто крат, Чем здесь томиться! Водами Стикса, Леты Не угасить мечты о родине моей! Да, тяжело наследство Прометея! (Спокойной и медленной поступью удаляется в храм.)

‹15 января 1898 г. Villa Iphigenia›

ЗИМНЯЯ ВЕСНА

Тихо, тепло. Неужели и вправду весна? Небо порой загорается отблеском ясного лунного света, Золотом и серебром озаряются тучки; Только прозрачная тучка окутает месяц - Сразу он в ней засияет, как радуги отблеск далекий. Звезды меж тучками водят свои хороводы, Снег на вершине горы ослепительно блещет, Так что мне кажется, будто огни маяка засветились; Залиты крыши домов серебристым сияньем, Резкою тенью очерчен балкон с балюстрадой, А кипарисы стоят у балконов, как башни высокие замка; Словно литые, тяжелые листья магнолий Скованы сном, недвижимы; Тени латаний на мраморный пол прихотливо упали. Лавры стоят зачарованно, как неживые молчат. Тихо в саду, затихает и город, уж поздно. Редкие окна домов городских еще светят Золотом красным. Вокруг все затихло; Горный поток в темноте, словно мельничный жернов, шумит; Еле доносится песня далекая и замирает… Редко по улице люди проходят беззвучно, как тени; Море далекое ластится нежной мечтою. Легкий туман кисеей укрывает уснувшие долы. Тихо… тепло… Не могу я ни спать, ни работать. Все по балкону хожу своему. Он высокий и длинный, Как пароходная палуба. Вижу я горы, Неба широкий простор и далекое море. Мыслям отсюда легко разлетаться но свету… Так и ходила я взад и вперед; мои мысли сновали, Словно на ткацком станке, когда нить оборвется и снова сплетется. Часто летели мечты мои в край дорогой и родимый - Снегом покрытый, закованный льдами, лежит он вдали, за горами. Горы иные привиделись мне. Там дома, переулки, Та же луна освещает сейчас этот город сиянием ясным. Кто там спит? Кто не спит? И чьи светятся окна?… Вспомнилось вдруг почему-то мне старое мрачное зданье, Тяжкий замок на воротах, и стража у крепкой ограды, А за оградою – вы, мой товарищ, в каморке тюремной. Может быть, спать не удастся вам в эту минуту? Может быть, та же луна освещает холодные стены Светом тоскливым и бледным? Вы, может, в окно посмотрели И при луне увидали дома, переулки и горы… Нет, не могу я ни спать, ни работать. Как ночь и ясна и длинна! Быстро ушла я с балкона и крепко захлопнула двери. Тяжко мне стало в саду, зачарованном ночью. Дрогнули звезды внезапно, и небо померкло,- Может, туман их закрыл, или взор у меня помутился…

‹1898. Ялта›

* * *

(Памяти ‹Сергея› М‹ержиyского›)

…На полуслове разговор прервался, И в сердце – словно лопнула струна, Но все еще трепещет. Звук отдался. Могильным холодом душа полна. Тоска, тяжелыми отгрезив снами, Встает огромная, как туча пред грозой, Зажглась печаль, и яростное пламя Взвилось пожаром, бурей огневой. Пожар тот мог бы силу дать народу, Казнить тиранов, сжечь Бастилию и трон И вырвать из оков прекрасную свободу,- Во мне.слова, слова рождает он! Товарищ! Не могу хранить молчанье, Отмечена таким проклятьем я: Встречаю словом каждое страданье, Звонка тоскующая мысль моя. Не заглушат часы глухонемые Звучащих дум, они звенят, звенят… Так руки узников подвижны, чуть живые, Когда на них оковы загремят. Там, где на всех устах лежит печать молчанья, Где скованы проклятья и хулы, Там, где удушены и песни и рыданья, Глухих и спящих будят кандалы. Пускай гремят они слышней, жесточе, Не буду заглушать. О, если бы могли Они в сердца людей ударить что есть мочи, В сердца людей, что мохом поросли. Чтоб услыхали все о тех, кто носит цепи, Кто терпит лютые побои палачей, Кто, замурованный в острожном склепе, Проклял безлюдье каменных ночей; О, если б звон оков мог поразить, могучий, Те заспанные, вялые сердца, Покрыть стыдом чело, не ведавшее тучи, Напомнить всем, что ждет оружие борца. О, если б поднялось оружие для боя И загремело так, чтоб дрогнула земля,- Умолк бы звон кандальный сам собою И слов таких бы не сказала я…

‹14 июля 1898 г.›

ЗАБЫТАЯ ТЕНЬ

Суровый Дант, изгнанник флорентийский, Встал предо мной из тьмы средневековья. Как время то, его суровы песни. Он их нашел в мистическом лесу, Средь хаоса чудовищных видений. Чей дух за ним бы следовать решился По темным дебрям, если бы средь терний Там не росли роскошные цветы? Собрал певец рукою их любовной, Сплел их в венок, душистый несказанно, Росой небесной окропил его И положил на раннюю могилу Прекрасной Беатриче Портинари, Что раз ему когда-то улыбнулась, А раз прошла, не кинув даже взгляда, А в третий раз, когда ее он видел, Она в гробу недвижима лежала… Но для него она была как солнце, Что щедро льет и свет, и жизнь, и радость, Не ведая, кому дарует их. И хоть навек певцу погасло солнце, Он не забыл его ни в тьме подземной, Ни дома, у семейного огня: Она одна царит в его терцинах, Ибо в краю, где он витал душою, Он не нашел себе иной подруги. Он увенчал ее такою славой, Какой не знала ни одна из женщин, Века живет ее нетленный образ, И смерть

могучая над ним бессильна. Зачем же ты, мое воображенье, Передо мной упорно вызываешь Иную тень, неясную, как сон? Над нею нет сиянья, нет венца, Ее лицо окутано туманом, Как серым покрывалом… Кто она?… Молчат о ней художников созданья И песни звонкие поэтов. Где-то, На самом дне истории, лежит О ней немая память. Кто она?… Кто?… Дантова жена. Лишь это имя Осталось нам, как будто от рожденья Другого имени она не знала. Она ведь не была звездою путеводной,- Она сама, как тень, пошла за тем, Кто был вождем «Италии несчастной», Делила с ним тяжелый «хлеб изгнанья», Его очаг домашний охраняла В скитаньях на чужбине. И не раз Его рука усталая ложилась К ней на плечо, ища опоры. Слава Поэта дорога была ей, но Она ни разу рук не протянула, Чтоб взять себе хотя бы луч один. Когда ж погас огонь в очах поэта, Она закрыла их благоговейно. Она жила. Но где же жизнь ее, Ее печали, радости, томленья? История молчит. Но в мыслях вижу Я много дней тоскливых, одиноких, Исполненных тревоги ожиданья, И тьму ночей, бессонных, как забота, И горьких, как нужда. Я вижу слезы. По тем слезам, по той росе жемчужной Прошла к престолу славы Беатриче.

‹25 октября 1898 г.›

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Мечта далекая, надежда золотая - Моя страна, к тебе стремлюсь душой, Страшусь и радуюсь, высоко залетая… Так птицы возвращаются домой. Не кажется ли им, что в край родной с собою Они иные песни принесут, Что песни новые над темной их землею Светлее молний в небе расцветут? Уже бывало так…: Уже не раз бывало: Искала я надежд в стране чужой - На родине моей их слишком не хватало, И силы не хватало молодой. И все же вновь и вновь о миге возвращенья Я грезила в далекой стороне, Но долгожданные, желанные мгновенья Одни лишь тернии дарили мне: Я стражу видела, оружие блестело, Была граница хмурой каждый раз… И сердце вновь и вновь задать вопрос хотело: «К родным мы едем иль ссылают нас?» Вокруг опять была знакомая сплошная Родной неволи старая стена. И мысль свободная, как будто крепостная, Бледнела вдруг, на скорбь обречена. И мести ангел злой, суровый дух темницы, Глазами жгучими пронзал меня, Высокие мои мечтания орлицы Своим неправедным мечом гоня. Обезображены мои напевы были, Те песни, что манили новизной, И мысли в ужасе метались и скользили, Как бабочки ночные над свечой. Как в голой роще в дождь, не раз мне было скверно, Мне было горестно и тяжело, Я содрогалась вся, как в темноте безмерной. И сердце слезы вновь и вновь лило. И на чужбину я мечтала возвратиться. Там – вечная весна, казалось мне. Так перелетная в неволе грезит птица В дни осени о юге и весне.

‹5 июня 1899 г.›

* * *

Как я люблю часы моей работы, Когда кругом все затихает вдруг, Все сковано очарованьем ночи, И только я одна, непобедима, Торжественную службу начинаю Перед моим незримым алтарем. Летят минуты – я им не внимаю, Вот полночь бьет – работы лучший час, Так звонко бьет, что тишь затрепетала, Быстрей в моих руках забегало перо. Идут часы. Куда они несутся? И ночь осенняя мне кажется короткой; Ночное бденье не страшит меня, Оно мне не грозит, как некогда грозило Неверною и черною рукою, А манит ласково, как юное виденье, И сладко так, и сердце счастьем бьется, И мысли расцветают, как цветы. Как будто кто-то надо мной склонился И говорит волшебные слова, И сразу будто вспыхнет пламя, И молниями мысли озаряет. Перед рассветом ночь еще чернее, Пора и свет гасить, чтобы его Рассвет не пристыдил своим сияньем. Погаснет лампа, но глаза пылают. Когда же сумерки в окно тихонько Заглядывают серые и вещи Вдруг начинают выступать из мрака, Меня внезапно побеждает сон. А утром в зеркале своем я вижу Глаза усталые и бледное лицо, И в памяти тревожно промелькнет Знакомая мне с детских лет легенда Про «перелесника». Бывало, говорила Нам, малым детям, старая бабуся: «Жила-была беспечная девица…» Про девушку беспечную, что долго За прялкой перед праздником сидела И не молилась, просьбам не внимая, И не ложилась спать. И вот за то К ней по ночам являлся «перелесник», Не призраком являлся и не бесом,- Влетал в окно падучею звездою И превращался в стройного красавца, Пленявшего речами и глазами. Он дорогие приносил подарки, Дарил ей ленты, убирал цветами, Невестой звал и косы расплетал ей, Речами нежными он отравлял ей сердце, И поцелуями он душу вынимал. Чуть раздавался возглас петушиный, Вдруг исчезал коварный «перелесник», И девушка, в цветах вся, засыпала Сном каменным. А после целый день Ходила бледная, как привиденье, И все ждала, чтоб вновь настала ночь, Чтоб с «перелесником» опять вести беседу, А те беседы кончились бедой… – Да кто ж, бабуся, был тот «перелесник»?
– Старуху спрашивала я. Она Всегда крестилась только, повторяя: «Да не в дому и не при малых детях, Не при святом бы хлебе называть. Не думай на ночь ты о нем,- приснится!» И я тебя послушалась, бабуся, И никогда не думаю я на ночь Про «перелесника», лишь зеркало мое Мне про него напоминает утром.

‹19 октября 1899 г.›

ИЗ ЦИКЛА «НЕВОЛЬНИЧЬИ ПЕСНИ»

ЕВРЕЙСКИЕ МЕЛОДИИ

I

В дни, когда был Израиль врагами пленен, Сыновей его в рабство угнал Вавилон И, поникнув главою, былые борды Шли в цепях – победителям строить дворцы. Эти руки, что храм охраняли святой, Напряглись исполински в работе чужой. Эта мощь, что в сражениях тщетной была, Несказанные стены твердынь возвела. Все, кто знали какое-нибудь ремесло И могли хоть лопату держать иль тесло, Многобашенных стен воздвигали венец… Только арфу на иве повесил певец.

‹2 декабря 1899 г.›

II

Иеремия, зловещий провидец в железном ярме! Видно – бог твое сердце из твердого создал кристалла: Ты провидел, что гнить будет брат твой во вражьей тюрьме,- Как же сердце твое жалость лютая не растерзала? Как дождаться ты мог, что исполнится слово твое? Стрел кощунственных облако вдруг над святыней взлетело, - Верно – чарами ты защитил тогда сердце свое, Так что вражьи на нем изломались каленые стрелы! И когда на развалинах храма сидел ты один, Капли слез твоих камень холодный насквозь прожигали… Эхо стоном своим отвечало средь скорбных руин, Так что дальние внуки их отзвук живой услыхали. Иеремия, печаль твоя в тысячелетьях поет… Как же сердце твое жалость лютая не растерзала? Ведь горячий источник утесы гранитные рвет,- Значит, сердце твое из алмазного было кристалла!

‹2 декабря 1899 а.›

ЭПИЛОГ

Печально вас иль радостно читать, Великой драмы скорбные рассказы? То хочется над вами зарыдать, То, вне себя, и петь и плакать разом. Как будто шел блестящий карнавал, Свободы пиршество границ не знало, Казалось, налетел девятый вал И море бурею загрохотало. Девятый грозный вал! А в глубине – Вздыхало море всею бездной черной, Но гребни ввысь вздымались на волне, Дыша огнем и силой необорной. Сплошным пожаром вал на гору наступал, Упрямой глыбою гора стояла, Холодной и немой. Разбился вал, Утихла буря, и валов не стало. Осталась только пена здесь и там, Да камешки бессильно тарахтели. Несчастные! Прибрежный этот хлам Ни море, ни гора принять не захотели. Девятый вал… То не вода была, Стекающая каплями по глыбе,- То соль земли, то молодость ушла На смерть свою, на верную погибель. Живою в гроб ложилась молодежь, Бесстрашия улыбку обнаружив. Не так ли в Индии и ты, вдова, идешь В огонь костра вслед за умершим мужем? Поднявши чару, молода, хмельна, Идешь в огонь ты к мужу на свиданье. Ведет тебя огонь иль просто чад вина На огненное бракосочетанье? О, как искристо было то вино, Что молодых героев опьяняло! По жилам разливалося оно И с непривычки кровь воспламеняло! Оно пьянило буйною мечтой, Святою верой, молодости пылом. Кто б не пошел, его отведав, в бой, Кого б кипенье волн не захватило? Что – слезы иль венки должны нести мы вам, В расцвете сил погибшие герои? О, если б было суждено и нам Сжечь молодость свою и лечь на поле боя! Удел наш был иным. Былые дни Своей весны встречали мы уныло; Тогда как раз погасли все огни И море пена белая покрыла. А камешков однообразный зов Лишь навевал усталость и досаду; Час оргий минул, не было венков, И для вина не стало винограда. Мечи давно заржавели, других Не выковали молодые руки, Все мертвые – в земле, а у живых Не боевой учились мы науке. Смолк карнавал; от тех, кто пил вино, Для нас осталось тяжкое похмелье. Нам, рыцарям незнатным, суждено Свой пир справлять без шума и веселья… О вы, что жизнь свою сложили тут В предутренние ранние морозы,- Потомки вам иа гроб венков не принесут, Вам не цветы к лицу, а только слезы!