Повести студеного юга
Шрифт:
— Нет, Эри, но… — Бедный сэр Генри, слушая столь очевидные банальности и не зная, как на них возразить убедительно, чувствовал себя совсем раздавленным. О небеса, эти долговязые оракулы превращают нас в затравленных кроликов. — Дорогой, по-твоему, на свете нет людей, честно добившихся признания?
На минуту задумавшись, Эрнст посуровел. Сказал наставительно:
— В своей стране человек может рассчитывать на признание в двух случаях: либо когда он приемлет существующие государственные институты и всячески им способствует, либо, сознательно обрекая себя на гонения, идет против них, предлагая что-то лучшее и указывая к нему ясно очерченный путь. В первом случае признание будет временное, во втором — можно надеяться на место в объективной истории. Но объективно история пишется не сегодня и не завтра. Зачем мне памятник, если его воздвигнут в мою честь после моей смерти? Что мне с него? Я хочу жить сегодня и славным быть не когда-то, а сегодня, моя слава должна принадлежать мне, живому!
— Да, но ты же не собираешься заниматься политикой?
И без того уже утомленный откровениями сына, сэр Генри мужественно приготовился выслушать новый монолог, но Эрнст вдруг смутился:
— Политика — это слишком роскошно…
О, взлететь до вершин крупного политического деятеля он, разумеется, желал бы больше всего на свете! Политики — владыки мира. Это и слава, и власть, и серая толпа у твоих ног. Только слюнявый дистрофик не поймет, что одно заурядное место в британском парламенте стоит и поэзии и моря ей впридачу. Но что говорить о парламенте, если для ирландца без связей и хорошего толкача в Лондоне он недостижим? Пустые мечты; он же, Эрнст, реалист. Вот если ему повезет взнуздать удачу в поэзии или на море, добиться настоящей славы, тогда можно будет заняться и политикой. Но не раньше, нет, раньше травить душу незачем…
Не подозревая о пока потаенных, столь далеко идущих планах сына, сэр Генри истолковал его смущение по-своему.
«Благодарение созвездиям судьбы, присущая Шеклтонам скромность со мной не умрет, — отметил он в дневнике в тот день вечером, и этим своим открытием был, видимо, очень горд. — У мальчика первая мозговая течка и оттого в голове каша. Много читает лишнего и, как все они, чересчур спешит в супермены. Для его возраста это естественно. Пройдет…»
Как ни потряс Эрнст безмятежный дух старого отца, одной смущенной улыбки сына сэру Генри было достаточно, чтобы утешиться и во всем его оправдать. Разогретое пылким воображением неумеренное честолюбие — болезнь всех здоровых мальчиков. Потом все станет на свои места. Само собой, по законам бытия.
Сэр Генри все еще был уверен, что, образумившись, Эрнст конечно же изберет традиционную тропу Шеклтонов, нелегкую, без сверкающих фейерверков, но надежную. Слава богу, в Ирландии врач без куска хлеба не сидит.
Скоро, однако, доктору Шеклтону пришлось разочароваться.
В шестнадцать лет, поняв наконец, что второго Шекспира из него не получится и сразу сдав экзамены за два последних класса Далвичского колледжа Эрнст твердо решает начать карьеру моряка и просит в этом содействия отца, так как по малолетству его могли принять на корабль только юнгой; он же считал, что ему следует уходить в море навигаторским практикантом, чтобы, не теряя времени, изучить штурманское дело в море и заодно выплавать необходимый для будущего диплома плавательный ценз [7] . «Я должен торопиться, дэдди, иначе крышу полярного дома построят без меня».
7
Установленный морскими правилами срок практического плавания, по истечении которого сдаются дипломные экзамены. Обычно он длится не менее года.
Ничуть не страдая угрызениями совести, юный Эрнст толкал почтенного отца на авантюру. Требовал «раздобыть» ему, то есть незаконно купить, свидетельство гардемарина [8] и, чтобы застраховать себя от возможного разоблачения, просил устроить его практикантом на клипер «Хогтон Тауэр», («Башня Хогтона»), судовладельцем и капитаном которого был Джозеф Молтсед — молодой член ольстерского клуба «Изумрудные холмы» [9] , где сэр Генри в течение многих лет состоял на почетной должности хранителя клубных реликвий.
8
В британском торговом флоте гардемарин — юноша, закончивший полный курс морского училища, которому после прохождения практики на корабле и сдачи дипломных экзаменов присваивается звание младшего офицера (военного значения слово «офицер» здесь не имеет, на гражданских флотах англоязычных стран офицерами считают всех, кто относится к командному составу, но это офицеры, так сказать, цивильные). За фальшивое удостоверение гардемарина могли судить, и в данном случае не малолетнего Эрнста, а сэра Генри и того, кто это удостоверение ему продал.
9
Изумрудные вересковые холмы — поэтический символ Ирландии. Такое название клуба говорило о том, что он является своеобразной организацией ирландских патриотов.
— Я полагаю, дэдди, — сказал Эрнст, — ветерану «Изумрудных холмов» Молтсед не откажет. На клипере он возьмет меня под свое капитанское крыло, и, какой я гардемарин, никто не пронюхает, а когда я войду в курс дела — тем более. Тут ты ничем не рискуешь.
Давно позабыв тот не совсем приятный прошлогодний разговор с сыном и внушив себе веру в его скромность, сэр Генри сейчас не на шутку встревожился.
— Эри, ты решил начинать жизнь с обмана? И тебя не пугает бесчестье?
Ответ у Эрнста, казалось, был готов заранее.
— Хотел бы я знать хоть одну блестящую карьеру, сделанную без искусства лицемерия и лжи! Бесчестье, дорогой дэд, пугает тех, кто не умеет употребить его себе на пользу. Разве вся жизнь Френсиса Дрейка не была бесчестьем? Но презренного пирата возвели в благородные лорды, не так ли? И его потомки до сих пор остаются лордами. Если хочешь, это закон жизни: даже шакал превращается в благородную лань, когда у него есть слава и деньги.
Удрученно опустив голову, сэр Генри долго скреб мизинцем темя. Обнаженный цинизм сына его просто убивал, но, безвольный и совершенно неспособный к сопротивлению, возражать ему он не находил слов. Да и как возразить, когда на каждое твое слово у него — двадцать. И непременно с историческими параллелями, то Наполеон, то Дрейк, то Кук… Ба, да ведь это мысль! И тут сэр Генри, пряча в уголках глаз лукавство, вдруг спросил благодушно:
— А ты помнишь, Эри, что сказал Джеймс Кук об этой твоей полярной крыше?
— О да, помню прекрасно! — обрадованно заулыбался Эрнст. Слова Джеймса Кука об Антарктике он помнил наизусть: — «Я твердо убежден, что близ полюса есть земля, которая является источником большей части льдов, плавающих в этом обширном Южном океане; я также полагаю возможным, что земля эта заходит дальше всего к северу против Южного Атлантического и Индийского океанов, ибо в этих океанах мы всегда встречали льды дальше к северу, чем где-либо еще; этого, я думаю, не могло бы быть, если бы на юге не находилась земля — я имею в виду землю значительной величины… Однако в действительности большая часть этого южного континента (предполагая, что он существует) должна лежать внутри Полярного круга, где море так усеяно льдами, что доступ к земле становится невозможным.
Риск, связанный с исследованием побережья в этих неизведанных и покрытых льдами морях, настолько велик, что я могу взять на себя достаточную смелость, чтобы сказать, что ни один человек никогда не решится сделать больше, чем я, и что земли, которые могут находиться на юге, никогда не будут исследованы. Густые туманы, снежные бури, сильная стужа и все другие опасные для плавания препятствия неизбежны в этих водах; и эти трудности еще более возрастают вследствие ужасающего вида страны, которую природа лишила теплоты солнечных лучей и погребла под вечными льдами и снегами. Гавани, которые могут быть на этих берегах, забиты смерзшимися глыбами снега огромных размеров; если в одну из них и сможет войти корабль, он рискует или остаться там навсегда, или выйти обратно, заключенным в ледяной остров…»
— Вот видишь, дорогой, даже Джеймс Кук считал невозможным проникнуть в Антарктику, а тебе она все мерещится. Или Кук для тебя больше не авторитет? — Сэр Генри знал, что Эрнст, не подумав, немедленно ответит цитатой, и, слушая его декламацию, наперед испытывал удовольствие от того, как сын, опомнившись, повесит нос. Уж со своим-то любимым Куком согласиться ему придется.
Уловка, однако, не удалась.
— В том-то и фокус, дэд, что обставить такой авторитет, хотя бы и после его смерти, — уже слава, — не приняв наивно наигранного благодушия отца, сказал Эрнст серьезно. — Кроме того, ты напрасно думаешь, что, если я иногда восхищаюсь подвигами Кука, для меня его мнение — окончательный приговор. Я не ошибаюсь, ты так подумал?