Повести студеного юга
Шрифт:
— Возьмите себя в руки, Мэнсфилд, — резко сказал Джексон. — Что с капитаном?
— Я не знаю, мистер Джексон. Он лежит на палубе в одном белье, около кровати. Мне кажется, он мертв…
— Что за чертовщина? Берри мертв, капитан мертв. Вы с ума сошли, Мэнсфилд!
— Я прикажу послать за доктором, он у себя в амбулатории, там Берри.
— Оставайтесь здесь, я пойду за ним сам.
Распластавшись на палубе, Аллисон лежал бездыханный. Руки и ноги его были конвульсивно вывернуты, уже посиневшее лицо искажено страшной гримасой. Между указательным и средним пальцами правой руки торчала золоченая чайная ложечка. Пузырек из-под лекарства, при крене упавший, очевидно, с ночного столика, катался по ковру. В каюте остро пахло валерьянкой.
— Тут что-то не так, мистер Джексон, — осмотрев мертвого, сказал доктор.
— Вы полагаете? — Джексон, на которого сейчас как на старшего по званию ложились обязанности капитана, старался сохранять спокойствие.
— Да, я думаю, он отравлен или отравился. Нужно внимательно осмотреть этот пузырек и ложечку.
Обхватив ладонью подбородок, Джексон несколько минут стоял молча, затем приказал доктору делать свое дело и помалкивать.
— Лишнее любопытство в такой обстановке нам ни к чему, — пояснил он.
Доктор, захватив пузырек из-под лекарства и золоченую ложечку, пошел в свою амбулаторию. Джексон немного задержался, чтобы закрыть каюту Аллисона на ключ. Потом он с выражением глубокой скорби на лине поднялся на мостик, где подтвердил сообщение о смерти капитана и лично записал о происшествии в вахтенный журнал. Всех, кто был в рулевой и штурманской рубках, он предупредил, что, кроме них и врача, о смерти Аллисона никто не должен знать, пока «Вайт бёрд» не прибудет в Нью-Йорк.
Новый год давно наступил. Склянки пробили половину второго ночи. На море по-прежнему бушевал шторм.
Джексон спустился на прогулочную палубу.
— Леди и джентльмены! — сказал он, обращаясь к пассажирам. — С сожалением я должен сообщить вам, что у нашего капитана только что случился сердечный приступ. Вы должны понять нас и извинить за то, что по этой причине мы вынуждены прервать праздник.
В зале воцарилась тишина. Все были удивлены. Такой веселый балагур вдруг с сердечным приступом. И ведь он ничего не пил, совсем трезвый.
Кто-то крикнул:
— Так он что, умер?
— Нет, но положение серьезное, — сдержанно ответил Джексон. — Именно поэтому я прошу вас разойтись по каютам. Музыка беспокоит капитана.
Последние слова Джексона возмутили пассажиров.
— По каютам? Вот еще новость! К черту вашего капитана!
— К черту, к черту, в преисподнюю! — подхватили пьяные голоса. — Мы хотим музыки! Эй, оркестр, играйте, болваны!
Какое дело было разгулявшимся искателям приключений до толстого старого капитана! Ну конечно, он славный малый, но запрещать пассажирам из-за его сердечного приступа веселиться — это уж слишком!
Видя, что с этой публикой ему не справиться, Джексон приказал музыкантам прекратить игру. С таким же приказом он отправил стюарда в спортивный зал, где веселились пассажиры второго класса.
Тем временем Мэнсфилд словно окаменевший стоял на крыле мостика, не замечая ни ливня, ни шквальных порывов ветра. Внезапная смерть капитана, который был к нему так добр, его ошеломила. Он мучительно вспоминал их последний разговор.
Три дня назад, после дневной вахты Аллисон пригласил его в свою каюту. Он часто звал к себе второго помощника поиграть в шахматы. На этот раз, как всегда, они сели за шахматный столик, но долго не начинали. Капитан все о чем-то думал. Потом он спросил:
— Как по-твоему, Майкл, сколько мне еще осталось тянуть на этом свете?
— Вы не так стары, сэр, — сказал Мэнсфилд. Неожиданный вопрос капитана вызвал у него легкое недоумение.
Аллисон вздохнул:
— У тебя доброе сердце, Майкл, и ты недурно воспитан. — Улыбнувшись, он грустно покачал головой: — Нет, мой мальчик, шестьдесят два — это немало. Твой капитан уже стар, болен и стар. В моем возрасте пора думать о спасении души. Или ты не веришь в ад?
— Вам рано об этом думать, сэр.
— Тебе кажется, в своей жизни я мало грешил?
— Мы все грешны.
— Это правда, мой мальчик, грешны все. — Он сделал первый ход пешкой и снова надолго умолк. Мэнсфилд никогда не видел его таким. Лицо капитана, обычно добродушно-веселое, с густой сеткой красных прожилок, сейчас было безучастным и серым. Он смотрел на шахматную доску, но взгляд его был устремлен на что-то другое. Казалось, он был повернут в него самого. Мэнсфилд смутно чувствовал, что в душе старика идет какая-то борьба. Капитан явно хотел сказать что-то важное, но не решался.
На шестом ходу, потеряв ферзя, Аллисон засмеялся:
— А ты говоришь, я не так стар. Вот тебе доказательство. Когда-то я не проигрывал ни одной партии. Мне всегда чертовски везло. Я играл без оглядки, крупно играл. — Помолчав, заговорил опять: — Жизнь — та же игра в шахматы. Когда-нибудь да получишь мат… И возлюбит господь покаянных… Вздор, как ты полагаешь?
— Я не могу назвать себя атеистом, сэр, но… — Мэнсфилд замялся. Он видел состояние капитана, и ему не хотелось неосторожным словом огорчить его.
— Ты не желаешь быть со мной откровенным?
— Нет, сэр, я со всеми стараюсь быть откровенным. Мне кажется, если бог есть, то с неба ему до нас далеко.
Вскинув свою гривастую голову, Аллисон громко захохотал.
— Кость мне в глотку, верно, Майкл, до неба не близко!
— Конечно, сэр.
— И можно послать этого старца к дьяволу, не так ли?
— Как вам угодно, сэр.
— А ты не боишься, что из старого Аллисона черти вытопят жир?