Повести студеного юга
Шрифт:
В 6.20 сторожевик радировал в Нью-Йорк:
«Покинутый людьми горящий лайнер продолжает движение направлению порта. Буксировка исключается, загоримся сами. Потопить не могу, не имею снарядов. Прошу немедленно выслать эсминец торпедами».
Эсминец, очевидно, еще не вышел из порта, когда на траверзе пляжа Эсбари-Парк, лежащего в ста километрах от Нью-Йорка, «Вайт бёрд» вдруг развернулась носом к берегу. Разворот был настолько крут, что крен на левый борт увеличился вдвое. Такой поворот мог сделать только человек.
Им был Джексон.
Потрясенные
Спустя несколько минут, когда его уже подняли на палубу сторожевика и переодели в сухую одежду, молодой лейтенант Коллинз стоял перед ним взволнованный до глубины души.
— Сэр, я не нахожу слов, вы сами не понимаете, какой вы герой!
Вряд ли он что-нибудь расслышал. Его отсутствующий взгляд был устремлен на удаляющийся факел.
— Там мелководье, оно его остановит, — сказал он, ни к кому не обращаясь. Потом спохватился: — Где мои жилеты?
— Но, сэр! — воскликнул все еще восторженно возбужденный командир сторожевика. — Они же вот, у ваших ног!
Взрыв веселого смеха заставил Джексона тоже улыбнуться.
— Простите, лейтенант, я совсем потерял голову. Здесь завернут ящик с судовыми документами…
Утром о трагедии «Вайт бёрд» узнал весь мир. И не было газеты, которая, рассказывая о катастрофе, не отдала бы дань поведению Джексона. Его ни в чем не обвиняли. Им восхищались как образцом мужества и долга.
Да и в чем можно было обвинять Джексона? Долг велел ему покинуть корабль последним. Эту священную привилегию и обязанность капитана он не нарушил. Покидая борт терпящего бедствие судна, капитан должен унести с собой судовые документы. Он не забыл о них. Честь моряка требовала от него оставаться на корабле, пока обреченность судна не станет очевидной. На горящем лайнере он оставался гораздо дольше и, рискуя собственной жизнью, предотвратил пожар в нью-йоркской гавани.
Вахтенный судовой журнал — зеркало поступков и решений капитана. Каждая запись в журнале «Вайт бёрд», сделанная после того, как Джексон принял на себя обязанности капитана, говорила, по общему признанию опытных морских экспертов, о решениях продуманных и безусловно верных. Обращение Джексона к пассажирам и команде во время тревоги, также дословно внесенное в журнал, свидетельствовало о нем как капитане мудром и непреклонном, умеющем управлять не только кораблем, но и человеческими страстями.
Некоторых смущало, почему Джексон сразу не принял помощь военного корабля. Но опубликованное газетами интервью лейтенанта Коллинза, рассказавшего журналистам, как Джексон оказался на борту сторожевика,
Добавить к этому никто ничего не мог.
Выброшенная на мели Эсбери-Парка «Вайт бёрд» пылала еще неделю. Под конец от нее остался лишь полностью обгоревший остов. Роскошный лайнер перестал существовать.
В катастрофе погибло триста одиннадцать пассажиров и семьдесят два члена команды. Среди них был и доктор, которого можно было либо обвинить в смерти Роберта Аллисона, либо, внимательно проанализировав его показания, прийти к каким-то иным выводам.
Минули годы, и вот теперь, спустя почти два десятилетия, за тысячи миль от Нью-Йорка, на холодном антарктическом острове Южная Георгия судьба свела меня с Джексоном. Да, это был он, не Андерс Акре, нет, — Джексон, Вильям Джексон. Человек, виновный в одном из величайших преступлений на море.
Вот некоторые подробности из того, что широкой публике осталось неизвестным.
Дней за десять до начала последнего рейса «Вайт бёрд» в Нью-Йорке с Джексоном встретился Поль Фридман — длинный тощий парень лет тридцати двух, известный под ласковым прозвищем Одуванчик. Его тонкую, как палка, шею венчала круглая, словно шар, голова, покрытая пушистыми рыжими кудрями, — Одуванчик.
Официально считалось, что Фридман занимался частной адвокатурой, но Джексон, много лет служивший Папанопулосу и знакомый с его ближайшим окружением, отлично знал, на кого работал Поль. Лениво томный и внешне ко всему равнодушный, но в то же время велеречивый, Одуванчик пользовался закулисной славой непревзойденного между фирменного шпика и большого мастера «деликатных» дел, в которых, однако, ни он сам, ни его покровители никогда не были замечены.
Они сидели в маленьком тихом ресторанчике, потягивали через рисовые соломинки розовый вишневый коктейль.
— Приятный напиток, — сказал Одуванчик, расслабленно улыбаясь. — Между прочим, древние греки считали вишню лучшим кроветворным средством. Вы не знали?
— Не знал, — сухо ответил Джексон, пытаясь угадать, куда клонится разговор. Он понимал: раз Папанопулос послал к нему Одуванчика, вишни тут ни при чем. Грек снова что-то затевает, и ему опять понадобился Джексон. Вспомнил, паразит, не забыл.
— Вы в дурном настроении, мой друг? — Одуванчик, казалось, воображал себя беседующим с дамой. Это его манера начинать деловой разговор болтливым сюсюканьем выводила Джексона из себя.
— Я слушаю, Поль, — сказал он, подавляя раздражение. — Не волыньте.
— Фу, Джексон, что за лексика! Впрочем, как вам угодно. Я хотел только спросить, как бы вы посмотрели, если бы на месте Аллисона вдруг оказался… — Одуванчик намеренно выдержал паузу. — Допустим, Мэнсфилд?
Джексон, не таясь, от души расхохотался.
— Этот слизняк?
— Ну, положим, это не совсем так. Прекрасная профессиональная подготовка, эрудиция, да и жизненная хватка у этого мальчика, я бы сказал, завидная. Разве он не сумел обворожить Аллисона?