Повести
Шрифт:
— А ты не поедешь?
— С меня хватит. Теперь повозись с ними ты. На, пей, — поднес он мне чайную чашку самогона. — Ребята, равняйтесь по старым солдатам. Ура храброму русскому войску! — прокричал воинственный мой друг, и ребята дружно прогорланили «ура».
— За здоровье старших товарищей — Филиппа, Петра и всех, кто был на войне, ура–а! — прокричал племянник Семена.
— Спасибо, ребята, — ответил Филя.
— Тебе спасибо. Обучил нас хоть к местности применяться.
— Верно, я научил применяться к местности, а мой друг научит вас словесности, — складно ответил Филя и, довольный этим, рассмеялся. — Упросим?
— Упросим!
«Ага, вон в чем дело!»
—
Еще выпили, в голове уже зашумело, а на душе стало так радостно. Глядя на родные безусые лица наших ребят, каждого хочу обнять и расцеловать.
— Ребята, моя словесность будет не о воинском уставе и не о том, как кого величать, а о самой войне. Война, ребята, базар невеселый. За что же воюем? Если об этом спросите у большого начальства, вас бросят в карцер или в тюрьму. Но может случиться, что и ответят. Какой-нибудь взводный скажет, что мы воюем за веру, царя и отечество. В церкви тоже так говорят. Хорошо. Вот сейчас и разберем, что такое вера, царь и отечество.
Кроме рекрутов, в избе находились жена Фили, отец, старший брат с женой. Бабы прислуживали за столом, отец сидел на кровати. Время от времени ему туда передавалась чашка с самогоном. Брат сидел на сундуке и за все время не проронил ни слова.
— Так вот, ребята, — продолжал я, — то, чтобы услышите сейчас, запомните покрепче. Мне на ухо сказано, а я д. ам по–дружески. Говорят — мы защищаем веру. Выходит, что наша православная вера лучше всех на свете. И вот немец, австриец и турок решили отвоевать ее у нас. Но зачем же из-за этого воевать? Пусть переходят в нашу веру… и все. Допустим, не так: не нашу веру берут себе, а нам свою хотят навязать. Тогда вопрос: какую? Вер много: мусульманская, католическая, лютеранская и другие. Да и для чего это им? Какая от этого польза? Нет, не за веру война. У Франции и Англии вера тоже не православная, а они наши союзники… Теперь говорят: «за царя» воюем. Кому же понравился наш царь? Кто хочет его взять к себе? У немцев свой есть — Вильгельм. У австрийцев тоже свой, у турок — султан. Что они, хуже нашего царя? Повернем по–другому. Нашего царя хотят сжить с престола, а дать нам взамен своего. Ребята, каков наш царь, говорить не буду, но много за него голов полегло, много рук, ног оторвало, сам он многих казнил и в тюрьмы упрятал. А что он дал нам? Земли прирезал? Лесу отпустил? Земля, как была у помещиков да у богатеев, так и осталась. Царь наш, кроме как купцам, помещикам и фабрикантам, никому не нужен. Кстати, в царской фамилии и кровь немецкая есть. Царица — та целиком немка. Если посадят нам нового царя — хрен редьки не слаще. Теперь…
— Выпьем еще по одной! — возбужденно крикнул Филя и ударил кулаком по столу. — Как ты, Петр?
— Как и ты, Филя!
Ребята зашумели, застучали о чашки кувшинами с самогоном. Я смотрю на Филиппова отца. Он сидит, низко опустив бородатое лицо, и покачивает головой. Что думает старик? Удивляется ли моим отчаянным словам или осуждает их? И не слишком ли я разошелся? Будь что будет, — решаю я, — раз начал, надо кончить! И, чокнувшись с Филей, подмигнув ему, опрокидываю чашку с пахучим, прижженным самогоном. Пока закусывают, я обдумываю, как поскладнее и понятнее рассказать о том, чему научился у брата Миши.
— Словесность продолжается! — огласил Филя.
— Теперь об отечестве. Почему-то отечество поставили сзади веры и царя. Выходит, отечество надо защищать в последнюю очередь. Разберемся, что такое отечество? Это — отец, от которого ты родился, это — родина. Казалось бы, раз есть родной отец, он тебя любит, заботится, кормит. Конечно, Россия — наша родная земля. Да кто над ней хозяин — вот вопрос? И что этот хозяин народу дает? Что нам с вами дали?
— Нам-то теперь как, воевать аль нет? — спросил Степкин братишка, который, вероятно, уже кое-что слышал от Степки.
— Ребята, я вам рассказал, что знаю, а попадутся бывалые люди, научат, что делать.
— Берегите свою силу! — вдруг прогремел Филя.
— Молодец, — хлопнул я его по коленке. — Вот, ребята, верно, берегите силу. И военное обучение вам пригодится. Скажу прямо: скоро–скоро придет время, когда отечестве! будет наше. В правительстве будут наши люди. К этому дело клонится. А немцу не царь, не вера, а земля наша нужна. Верно, Филя?
— Верно, Петя, не пустим. Немец — упырь! А в своих делах мы и без немца, сами разберемся. Дай поцелую, — кричит Филя, и мы с ним троекратно целуемся.
— Ребята, за русский могучий народ, ура! — проревел Филя.
И рекруты во всю мочь заорали «ура». Филя крикнул гармонисту «Ермака!», и стекла избы задрожали от этой громогласной песни. Потом началась пляска, столы сдвинули к стене. Плясали до тех пор, пока за рекрутами не пришли родные.
Завтра рекрутам ехать.
Встал я утром с головной болью.
Что я вчера говорил рекрутам? Вспоминаю свою речь, и мне страшновато становится. Могут донести уряднику.
Вещевой мешок для Васьки готов. Мать собрала в него все. Так и меня она провожала. Сейчас печет блины.
Самого Васьки нет.
Ударили в колокол. Будет молебен для рекрутов.
Умываюсь, лью себе на голову холодную воду.
— Хорош вчера пришел, — говорит мать.
— Здорово был пьян?
— На ногах-то стоял, а глаза дурны–ы-ые.
— Кажись, я тебе вчера болтал что-то, — вдруг припомнил я и смутился.
— Говорил, — девка у тебя где-то, а уж где, не помню.
Да, да, о Лене говорил, письмо ее читал. О, черт возьми!
— Хороша, что ль, девка аль спьяну приврал?
— Нет, мать, девка хорошая, но я ведь тебе не хотел о ней говорить.
— Мне не хотел?! А кому же, кроме матери?
— Зачем?
— Как, дурной, зачем! Все твои товарищи с женами, а ты неприкаянный.
— Женили одного, мать, и хватит.
— Тот уехал и Пашу увез. Мне сноха-то в доме нужна.
Вон как рассудила мать.
Вошел отец. Он принес два тулупа. Лицо у отца печальное. Скулы выдались еще резче.
Мне хотелось сказать ему и матери какое-нибудь утешительное слово, до того было их жаль.
— Вот, отец, пятого сына провожаете с мамкой?
— Пятого, — вздохом ответил отец.
— Еще двое осталось да третий вот я.
Вдруг мать всхлипнула, зарыдала. И так страшно, с таким надрывом и скорбью, что меня за горло словно клещами схватили.
В нужде и голоде, в грязи, в темной избе породила и вырастила нас мать. Сколько горя хлебнула, пока мы подрастали, сколько слез пролила, а вот подросли, начали пристраиваться к жизни — кто пастухом, кто батраком, — всех подмела война.