Повести
Шрифт:
— Это так, но брат твой, помнишь, в том году…
— Тогда и ты, дядя Филипп, ездил в имение за хлебом, — сердито перебил я.
— Лупцевали тогда нас крепко. И мне попало.
«Да мало!» — подумал я и с ненавистью покосился на Филиппа.
— Эх, смутно то время было, — не унимался Филипп, — и сейчас вроде. Как бы чего не зачали! Устал народ от войны, ну, а брат твой что-нибудь вроде этого…
Я промолчал. Филипп, взяв меня за рукав, осторожно, даже с сочувствием в голосе, прошептал:
—
— Никаких книжонок у меня сроду не было и в глаза их не видел, — ответил я десятскому.
— Ежели спрятать негде, — не отставал он, — препоручи мне. Вот суну их в карман и — могила!
«Кому могила?» — подумал я и усмехнулся.
— Ну, пойдем скорее! Раз урядник требует, прямо на ввезжую надо, — и я повернул было на дорогу вдоль улицы, мимо нашей избы.
Но Филипп снова схватил меня за рукав.
— Зайди, зайди. Мало ли за чем? А то вот что, — зашептал он опять, — может, мне сбегать к Семену и передать ему что там от тебя?
— Что передать?
— Вроде записку аль на словах. Как бы и к нему урядник не заглянул. А ты напишешь: «Спрячь, безногий черт, энти книжки, урядник, мол, придет шарить».
Злобно, уже не сдержавшись, взглянул я на Филиппа и хотел сказать: «Дурак ты, просто Филя! И ума тебе дано от бога как раз по твоему росту. Хитер ты, да не совсем», но вслух сказал, поворачивая к избе:
— Пойду, молочка хлебну.
Как он обрадовался, что я иду домой!
Мать сидела за станком, собралась ткать на рубахи. Я попросил у нее молока. Как и всегда, она напомнила, что теперь «пост, грех», но, накинув полушубок, отправилась в погреб. Словно что-то вспомнив, я выбежал в сени, пробормотав: «Опять снятого принесет». И уже в сенях ей быстро шепнул:
— Урядник приехал с обыском ко мне!
А вслух тут же громко, чтобы слышал Филипп:
— Сметану не снимай.
И снова быстро ей:
— Пошли Никольку к Семену, пусть ему скажет! — И опять громко: — Ну–ну, накопишь на масло!
Все это я проделал так быстро, что мать даже испугаться не успела. А я, напоследок сердито подмигнув ей, вошел в избу и, пожимаясь от холода, весело сказал Филиппу:
— Родная мать, а воину снятое молоко дает. Мне по инвалидности даже доктора наказали побольше есть сметаны.
Как и всегда, мать принесла мне цельное молоко, и хотя я действительно был голоден, но на этот раз еда не шла в горло. На грудь будто камень навалился. Я посмотрел на мать. Она сидела за станом. Лицо у нее землисто–синее. Испуганными, широко открытыми глазами что-то моргает мне, а я не пойму.
— Молока хочешь? — спросил я Филиппа.
— Спаси бог, какой грех! Я ведь говею на этой
— Тогда пойдем, — оставил я недопитое молоко.
При выходе из сеней я совсем неожиданно встретился с урядником. Сзади него шли двое понятых и староста Игнат, который тоже разок был с нами у Семена. Игнат мельком глянул на меня из-за спины урядника и подмигнул, чуть усмехнувшись. Я догадался: о нем урядник ничего еще не знает, иначе не взял бы его сюда.
— Здравствуй, Петр… как по отчеству?
Урядник хорошо знал меня как писаря двух обществ; знал и отчество, — ведь не один раз он был в нашем селе по всяческим делам, — но тут нарочно забыл.
— Иваныч, — подсказал я.
— В избу можно?
В нашей избе он тоже несколько раз бывал и никогда, входя, не спрашивал «можно ли».
— Днем и ночью всегда вам рад. А где ваш Цербер? — спросил я его о собаке, с которой он никогда не расставался.
— Цербер! — громко окликнул урядник.
Из-за угла избы выбежал рыжий гладкий кобель и запрыгал у его ног.
Мы вошли в сени. Урядник мельком оглядел их. В сенях в одном углу — солома для скота, в другом — кизяки на полу и всякая рухлядь. На стене четыре соломенных гнезда для кур. Куры — на кизяках.
Завидев входившего урядника с собакой, мать испуганно вскочила, но тут же снова села, припав грудью на стан.
— Здравствуй, хозяйка.
Она что-то пробормотала дрожащими губами. Тут я вспомнил про Семена и полусердито обратился к матери:
— Мамка, возьми Никольку и уйдите куда-нибудь. У нас тут одно дело будет. Не мешайтесь!
И незаметно я подмигнул матери. Она догадалась, быстро собралась и велела одеться Никольке. Вслух сказала:
— Я ин пойду к куме Мавре за ситом.
— Иди, куда хочешь.
Мать, взглянув так, будто видит меня последний раз, подошла к двери и, тихо качнувшись, вышла.
Урядник некоторое время сидел молча, оглядывая избу. Одной рукой он гладил жирного пса, исподлобья посматривая то на печку, то за голландку, то на образа. Понятые и староста тоже молчали. В избе было тихо, лишь изредка взвизгивал и урчал пес, которого я почему-то особенно сейчас возненавидел.
— Петр Иванович, разговор у нас будет прямой. Я сделаю у вас обыск. По прежде чем приступить, хочу напомнить пословицу: повинную голову и меч не сечет…
Он долго еще что-то говорил, то увещевая, то намекая, то грозя. Я слушал, и в горле у меня пересохло. Наконец он перевел разговор на брата, да и то сначала упомянул о тысяча девятьсот шестом годе, о всех тех событиях, когда в схватке с драгунами пали отчаянные мужики нашего села.
— Вы тогда еще были мальчиком, но тоже замешались в такое нехорошее дело. Но с маленьких мы не спрашиваем… А теперь взрослый… Давно уехал ваш брат Михаил?