Повести
Шрифт:
Мать покачала головой.
— Эх, дочка, дочка!..
— Ты, мамка, молчи. Ежели бы не сама я подыскала себе жениха, маялась бы, как вон Катька.
— Чем она мается?
— Не знаешь? Говорить при чужом человеке нехорошо.
— Скажи, сестра, скажи, — с укором проговорила Екатерина. — Тебе все одно, что свои, что чужие.
— Будет, — попытался остановить ее Костя. — Что должны вам, это знаем. Погоди, теперь другое время. Расплатимся, и катитесь вы со своим муженьком… Ишь, нахватали опять испольной ржи…
Этот
— Муж, деверь и свекор на боку не лежат. И сама я… А за кого отдать меня хотели, век не забуду. Сама женишка откопала.
— Скажи, женила его на себе! — не вытерпела Анна.
Я с удивлением посмотрел на Федору. Да, такая заставит жениться на себе. И мне стало смешно. Я понял все.
— Богатство вам, Федора Митрофановна, нужно?
— А чего же в тебе?
— Хорошо. Есть богатство.
— Много ли?
Злобно хотел сказать, что все оно тут со мной, но перебила мать. Пока мать говорила обо мне, Федора села на лавку, поодаль от бедной своей сестры. Мать все ей рассказала, что слышала от меня и от наших людей, которые останавливались у них при поездках в город. Мне казалось, мягчеет лицо у Федоры и ответы ее не так злы.
— Что ж, писарь. Нынче писарь, завтра другой на его место. Все писаря пьяницы.
— Избу себе отстроил.
— Изба и есть изба. Сколько у него братьев? Шесть, говоришь? По углу не хватит. Нет, нет, нет. Вон за Ваську–портного сватают, и отдадим. В своем селе. А то черт знает, где там! Туда и вороны не летают.
— Подальше отдают и то ничего, — проговорил Костя, — а Васька, ох, жених! Глядеть на него срам.
— И тут глядеть не на что.
Мать снова начала ее урезонивать. Говорила, что я в город уеду. Лену с собой возьму.
— Возьмет, а там бросит с дитей, — и тут нашлась Федора.
— Давай-ка, Петя, закурим, — попросил Костя. — Ну их.
Я вынул коробку с папиросами и начал открывать. Придерживал коробку левой рукой, которую привык всегда прятать в карман. Когда открыл и мы с Костей закурили, я невольно посмотрел на Федору. Посмотрел, и меня словно колом по голове ударило. Она впилась глазами в мою забинтованную руку и тихо, ледяным голосом, ни к кому не обращаясь, спросила:
— Это что у него с рукой?
Глухо и не скоро донесся до меня шепот матери:
— Ра–не–той.
И опять после длительного мучительного молчания Федора протянула:
— Ма–аму–ушки!.. Да он еще и калека.
Я не знал, что делать со своей рукой. Спрятать ее? Но уже поздно. Только почувствовал, как рука вдруг стала неимоверно тяжелой. Что тяжелой? Только одну ее сейчас и чувствую.
А Федора уже продолжала. Она теперь говорила таким голосом, каким говорят люди, когда вопрос решен окончательно:
— Нашли–и… Ну–ну–у… увечного. Вот так грамотей… Отыскали в чужом селе… В своем таких нет…
Что-то говорила мать, но ее слова доходили до меня глухо, смутно. Я убит словами Федоры. Зачем вынул руку? Лучше бы так сидел. Лучше бы после она узнала…
— Такими грамотеями хоть пруд пруди, — гудел голос Федоры, и каждый раз, что бы ни сказала, трижды повторяла: — Нет, нет и нет.
И это ее «нет» звучало у меня в ушах набатом.
И вот уже слышу, как первая сдалась Екатерина. Испуганно и тихо она произнесла:
— Погодить бы надо.
Это влило еще более ярости в Федору. Она так принялась ругать меня, как никто еще не ругал в жизни. Обзывала всячески, словно готова была наброситься, разорвать в клочья. Ее не останавливали.
А я чувствовал полное свое бессилие, едва переводил дух. В гортани пересохло, в груди словно кол стал. Одного только хотелось: провалиться вот тут, сквозь пол, сквозь землю. Мелькала надежда: авось, войдет Лена, но тут же гнал эту мысль: «Нет, не хочу… не хочу, чтобы она видела меня таким… вот сейчас…»
— Ну, ин… погодим.
Кто это сказал? Сказала мать. Мертвым голосом. И еще рядом, уже чужой, сухой, но без злобы, словно человек умывает руки:
— Как хотите.
И только чей-то тяжелый вздох раздался за моей спиной.
— Говорила, зря!
Ничего никому не сказав, помимо воли, встал я и, пылающий от унижения, от стыда, с туманом в глазах, пошел. И только одно трепетало в сознании: как бы не упасть, не упасть… как бы найти дверь. Я не обернулся, не попрощался. Быстро схватил с гвоздя фуражку и, открыв дверь, выбежал в сени.
И когда открыл дверь во двор и на миг ослепило меня солнце, кто-то сзади схватил за плечо, с жаром и с гневом проговорил:
— Петя, не убивайся. Родной… не убивайся.
Это сноха Анна. Собрав все свои силы, я только и мог ей промолвить:
— Никому! Никому не говорите!..
28
Иду вдоль берега к мостику почти слепо и только одного хочу всем существом своим: никого из людей не видеть и чтобы меня никто не видел. Мне кажется. что на лице моем явственно видно все, что потрясло меня: весь мой позор, все мое несчастье.
Мысли мои путались, наскакивали одна на другую, перемежались. Какая темная сила прошла огромной, зловещей тенью между нами и отняла у меня Лену? И в ушах гулко и часто, как набат: «Нет, нет и нет!»
Вот мостик через речку. Как он хорош был, когда я подходил к нему с той стороны! Как радостен и приветлив. И его перила были красивы, и настил из бревен казался гармоникой со сложенными мехами, а теперь? Перила грозно ощерились, настил — сучкастые, выщербленные бревна. Между бревен щели, сквозь которые злобными молниями блестит чужая река.