Повести
Шрифт:
шуршание соломенной крыши на ветру.
– Сперва хотела бежать за ними, как повели. Выскочила из палисадника, а тетка Прасковья машет
рукой: «Ни за что не ходи, говорит, прячься». Ну, побежала назад, за огороды, влезла в лозовый куст.
Может, знаете, большой такой куст в конце огородов у речки? Густой-густой. За два шага стежечка на
кладку - как сидишь тихо, не шевелишься, нисколечко тебя не видно. Ну, я и залезла туда, выгребла
местечко в сухих листьях и жду. Думала, как мамка вернется - позовет, я услышу и выбегу. Ждала-ждала
– не зовет никто. Уже и стемнело, стало страшно. Все казалось, кто-то шевелится, крадется, а то станет,
слушает. Думала: волк! Так волков боялась! И не заснула нисколечко. Как стало светлеть, тогда немного
заснула. А как проснулась, очень есть захотелось. А вылезть из куста боюсь. Слышно, на улице гомон,
какие-то подводы, из хат местечковых все выгружают, куда-то везут. Так я сидела и сидела. Еще день,
еще ночь. И еще не помню уже сколько. На стежечке, когда бабы полоскать идут, так мне их ноги сквозь
листву видать. Все мимо проходят. А мне так есть хочется, что уже и вылезть не могу. Сижу да плачу
151
тихонько. А однажды кто-то возле куста остановился. Я затаилась вся, лежу и не дышу. И тогда слышу,
тихонько так: «Бася, а Бася!» Гляжу, тетка Прасковья нагнулась...
– А ты не говори кто. Зачем нам про все знать, - спокойно перебил ее Петр.
– Ну, тетка одна дает мне узелок, а там хлеб и немножко сала. Я как взяла его, так и съела все сразу.
Только хлеба корочка осталась. А потом как схватил живот. . Так больно было, что помереть хотела.
Просила и маму и бога - смерти просила.
Рыбак под стенкой зябко поежился - так это прозвучало по-житейски знакомо, будто перед ним
исповедовалась какая-нибудь старушка, а не тринадцатилетняя девочка. И сразу же этот ее рассказ
вызвал в нем воспоминание об одной девяностолетней бабке из какой-то лесной деревушки по ту
сторону железной дороги. Они тогда вышли из лесу спросить про немцев, часок отдохнуть в тепле, ну и
перекусить, конечно. В избе, что стояла на отшибе, никого не оказалось, лишь одна забытая богом
глухая бабка сидела на печи, свесив на полок босые ноги. Пока они курили, бабка устало сетовала на
господа бога, который не дает ей смерти и так мучительно растянул ее никчемную старушечью жизнь.
Оказавшись одна и без родственников, она еще после той войны прижилась возле малознакомых, чужих
людей, которым надо было растить детей, досмотреть возле хаты. Видно, хозяева рассчитывали, что лет
пять старушка еще продержится, тем временем подрастут дети, а там, гляди, придет срок - и на
кладбище. Но срок этот не пришел ни через пять, ни через пятнадцать лет, задержалась старушка у
чужих людей. За это время повырастали малые, погиб на финской войне хозяин, хозяйка сама едва
сводила концы с концами - что ей было до немощной чужой старухи? А смерть все не шла... Прощаясь
тогда, Рыбак в шутку пожелал ей как можно скорее окончить свое пребывание на этом свете, и она
искренне благодарила его, молясь все об одном. А теперь вот опять то же самое. Но ведь это ребенок.
Что делается на свете!
– А после мне лучше стало. Однажды очень напугалась утром. Только задремала, сдалось, какой-то
зверь крадется по берегу под кустом. А это кот. Огромный такой серый котище из местечка, наверно,
остался один, ну и ищет себе прокорму. Рыбу ловит. Знаете, на берегу так замрет, уставится в воду, а
потом как прыгнет! Вылезет весь мокрый, а в зубах рыбка. Вот, думаю, если бы мне так наловчиться!
Хотела я отнять рыбину, да не успела: удрал кот и под другим кустом съел всю, и хвостика не осталось.
Но потом мы с ним подружились. Придет когда днем, заберется в куст, ляжет рядышком и мурлычет. Я
глажу его и немножечко сплю. А он чуткий такой. Как только кто-либо поблизости объявится, он сразу
натопырится, и я уже знаю: надо бояться. А когда очень голод донял, выбралась ночью на огород
поблизости. У Кривого Залмана огурцы еще остались, семенные которые, морковка. Но кот же не ест
морковки. Так мне его жаль станет. .
– Пусть бы мышей ловил, - отозвалась из темноты Дёмчиха.
– У нас, в Поддубье, у одних была кошка,
так зайчат таскала домой. Ей-богу, не лгу. А как-то приволокла зайца огромадного, да на чердак не
встащила - видно, не осилила. Утречком вышел Змитер, глядь: заяц под углом лежит.
– А, так то, наверно, у нее котята были, - догадался Петр.
– Ну, котятки.
– Так это понятно. Тут уж для котят старалась. Как мать все равно... Ну, а потом как же ты?
– Ну так и сидела, - тихонько и доверчиво шептала Бася.
– Тетка... Ну та, которая... еще несколько раз
хлеба давала. А потом очень холодно стало, дождь пошел, начала листва осыпаться. Однажды меня кто-
то утречком увидел, дядька какой-то. Ничего не сказал, прошел мимо. А я так напугалась, чуть до ночи
додрожала. Вечером, как дождь посыпал, вылезла, бродила, бродила по зауголью, а под утро забралась
в чей-то овин. Там пересидела три дня. Там хорошо было, сухо, да обыск начался. Искали какую-то рожь
и меня едва не нашли. Так я перешла в сарай - свиньи там были. Ну и я возле них. Затиснусь ночью
между свиньей и подсвинком и сплю. Свинья спокойная была, а кабан, холера на него, кусался...