Повести
Шрифт:
тот бил его так, что казалось - вот-вот что-то оборвется в груди. Потом немного отлегло, но стало не до
картофеля, он только выпил полкружки воды и закрыл глаза. В ощущениях его что-то плыло, качалось,
болезненно-сладостная истома убаюкивала, он засыпал. В замутненном сознании быстро отдалялись
смешивающиеся голоса Рыбака и девочки.
– А мать твою как звать?
– хрустя огурцом, спрашивал Рыбак.
– Дёмчиха.
– Ага. Значит, ваш папка Демьян?
–
Было слышно, как Рыбак заскрипел скамьей, наверно потянулся за новой картофелиной, под столом
загремели его сапоги. Разговор на какое-то время умолк, но затем прозвучал вкрадчивый, с лукавым
любопытством голос девочки:
– Дядя, а вы партизаны?
– А тебе зачем знать? Пацанка еще.
– А вот и знаю, что партизаны.
– Знаешь, так помолчи.
– А того дядю, наверно, ранили, да?
– Ранили или нет, о том ни гугу. Поняла?
Девочка промолчала. Разговор на минуту затих.
– Я за мамкой сбегаю, хорошо?
– Сиди и не рыпайся. А то еще накличешь какую холеру.
– Холера на них! Люди мы или скотина?
– Были люди...
Но это уже не настоящее - это голоса из прошлого. Сознание Сотникова еще успевает отметить этот
почти неуловимый переход в забытье, и дальше уже видится тот, раненный в ногу лейтенант, который
едва ковыляет в колонне, опираясь на плечо более крепкого товарища. У лейтенанта забинтована еще и
голова. Бинт старый, грязный, с запекшейся коркой крови на лбу; иссохшие губы и нехороший
лихорадочный блеск покрасневших глаз придают его исхудавшему лицу какой-то полусумасшедший вид.
От его раненой ноги распространяется такой смрад, что Сотникова слегка мутит: сладковатый запах
гнили на пять шагов отравляет воздух. Их гонят колонной в лес - реденький соснячок при дороге. Под
ногами пересыпается белый, с хвойными иголками песок, нещадно жжет полуденное солнце. Конные и
пешие немцы сопровождают колонну.
Говорят, гонят расстреливать.
Это похоже на правду - тут те, кого отобрали из всей многотысячной массы в шталаге:
политработники, коммунисты, евреи и прочие, чем-либо вызвавшие подозрение у немцев. Сотникова
поставили сюда за неудачный побег. Наверно, там, на песчаных холмах в сосняке, их расстреляют. Они
уже чувствуют это по тому, как, свернув с дороги, настороженно подобрались, стали громче прикрикивать
их конвоиры - начали теснее сбивать в один гурт колонну. На пригорке, видно было, стояли и еще
солдаты, наверно, ждали, чтобы организованно сделать свое дело. Но, судя по всему, случаются
накладки и у немцев. Колонна еще не достигла пригорка, как конвоиры что-то загергетали с теми, что
были на краю соснячка, затем прозвучала команда всем сесть - как обычно делалось, когда надо было
остановить движение. Пленные опустились на солнцепеке и под стволами автоматов стали чего-то
ждать.
187
Все последние дни Сотников был словно в прострации. Чувствовал он себя скверно - обессилел без
воды и пищи. И он молча, в полузабытьи сидел среди тесной толпы людей на колючей сухой траве без
особых мыслей в голове и, наверно, потому не сразу понял смысл лихорадочного шепота рядом: «Хоть
одного, а прикончу. Все равно...» - «Погоди ты. Посмотрим, что дальше».
– «Разве неясно что». Сотников
осторожно повел в сторону взглядом - тот самый его сосед-лейтенант незаметно для других доставал из-
под грязных бинтов на ноге обыкновенный перочинный ножик, и в глазах его таилась такая решимость,
что Сотников подумал: такого не удержишь. А тот, к кому он обращался, - пожилой человек в
комсоставской, без петлиц гимнастерке - опасливо поглядывал на конвоиров. Двое их, сойдясь вместе,
прикуривали от зажигалки, один на коне чуть поодаль бдительно осматривал колонну.
Они еще посидели на солнце, может, минут пятнадцать, пока с холма не послышалась какая-то
команда, и немцы начали поднимать колонну. Сотников уже знал, на что решился сосед, который сразу
же начал забирать из колонны в сторону, поближе к конвоиру. Конвоир этот был сильный, приземистый
немец, как и все, с автоматом на груди, в тесном, пропотевшем под мышками кителе; из-под мокроватой
с краев суконной пилотки выбивался совсем не арийский - черный, почти смоляной чуб. Немец
торопливо докурил сигарету, сплюнул сквозь зубы и, по-видимому намереваясь подогнать какого-то
пленного, нетерпеливо ступил два шага к колонне. В то же мгновение лейтенант, словно коршун,
бросился на него сзади и по самый черенок вонзил нож в его загорелую шею.
Коротко крякнув, немец осел наземь, кто-то поодаль крикнул: «Полундра!» - и несколько человек,
будто их пружиной метнуло из колонны, бросились в поле. Сотников тоже рванулся прочь. Лейтенант,
который сначала бежал, но вдруг споткнулся, упал на бок под самые ноги Сотникову и тут же ножом
широко полоснул себе поперек живота. Сотников перескочил через его тело, едва не наступив на
судорожно скрюченную руку, из которой, коротко сверкнув мокрым лезвием, выпал в песок маленький, с
указательный палец, ножик.
Замешательство немцев длилось секунд пять, не больше, тотчас же в нескольких местах ударили