Повести
Шрифт:
неплохо скрывала его в окне. На сыром гниловатом подоконнике стояло несколько грязных пузырьков от
лекарств, валялись клубок льняных ниток и тряпичная кукла, глаза и рот которой были искусно
нарисованы чернилами. Напротив за столом беспокойно дышал во сне Сотников, которого надо было
устроить надежнее, но для того нужна была хозяйка. Томясь и нервничая в неопределенном своем
ожидании, Рыбак почти с неприязнью слушал нездоровое дыхание товарища, все больше сокрушаясь
оттого, что им так не повезло сегодня. И все из-за Сотникова. Рыбак был незлой человек, но, сам
обладая неплохим здоровьем, относился к больным без излишнего сочувствия, не понимая иногда, как
это возможно простудиться, занемочь, расхвораться. «Действительно, - думал он, - заболеть на войне -
самое нелепое, что можно и придумать».
За время продолжительной службы в армии в нем появилось несколько пренебрежительное чувство к
слабым, болезненным, разного рода неудачникам, которые по тем или другим причинам чего-то не
могли, не умели. Он-то старался уметь и мочь все. Правда, до войны кое в чем было трудновато,
особенно когда дело касалось грамотности, образования - он не любил книжной науки, для которой
нужны были терпение и усидчивость. Рыбаку больше по душе было живое, реальное дело со всеми его
хлопотами, трудностями и неувязками. Наверно, поэтому он три года прослужил старшиной роты -
характером его бог не обделил, энергии также хватало. На войне Рыбаку в некотором смысле оказалось
даже легко, по крайней мере, просто: цель борьбы была очевидной, а над прочими обстоятельствами он
не очень раздумывал. В их партизанской жизни приходилось очень не сладко, но все-таки легче, чем
прошлым летом на фронте, и Рыбак был доволен. В общем ему пока что везло, наибольшие беды его
обходили, он понял, что главное в их тактике - не растеряться, не прозевать, вовремя принять решение.
Наверное, смысл партизанской борьбы заключался в том, чтобы, отстаивая собственную жизнь, чинить
вред врагу, и тут он чувствовал себя полноценным партизанским бойцом.
– Мамка, мамка идет!
– вдруг радостно вскричала детвора за перегородкой.
Рыбак метнул взглядом в окно и увидел на стежке женщину, которая мелкими шажками торопливо
семенила к избе. Длинноватая темная юбка, замызганный полушубок и платок, толсто накрученный на
голову, свидетельствовали не о первой молодости хозяйки, хотя, по-видимому, она еще не была и
старой. Следуя за ней взглядом, Рыбак осторожно подвинулся за окном. От детского крика встрепенулся
за столом Сотников, но, увидев Рыбака поблизости, опять вытянулся на скамье.
Когда в сенях стукнула щеколда, Рыбак отодвинулся на конец скамьи и постарался принять
спокойный, вполне добропорядочный вид. Надо было как можно приветливее встретить хозяйку, не
напугать и не обидеть ее: с ней предстояло договориться о Сотникове.
Она еще не открыла двери, как из-за перегородки высыпала детвора - две девочки, приподняв
занавеску, остались на выходе, а лет пяти мальчик, босой, в рваных, на шлейках штанишках, бросился к
порогу навстречу:
– Мамка, мамка, а у нас палтизаны!
Войдя, она сразу подалась вперед, чтобы подхватить мальчика на руки, но вдруг выпрямилась и с
недоуменным испугом взглянула на незнакомого ей человека.
– Здравствуйте, хозяйка, - со всей доброжелательностью, на которую он был способен сейчас, сказал
Рыбак.
Но хозяйка уже согнала с усталого лица удивление, мельком взглянула на стол с пустой миской, и что-
то на ее лице передернулось.
– Здравствуйте, - холодно ответила она, отстраняя от себя ребенка.
– Сидите, значит?
– Да вот как видите. Вас ждем.
– Это какая же у вас ко мне надобность?
Нет, тут не заладилось что-то, женщина явно не хотела настраиваться на тот тон, который ей
предлагал Рыбак, - что-то суровое, злое и сварливое послышалось в ее голосе.
Он пока смолчал, а она тем временем расстегнула старенький латаный тулупчик, стащила с головы
платок. Рыбак пристально вглядывался в нее - свалянные, нечесаные волосы, запыленные мочки ушей,
189
утомленное, какое-то серое, не очень еще и пожилое лицо с сетью ранних морщин возле рта
красноречиво свидетельствовали о непреходящей горечи ее трудовой жизни.
– Какая еще надобность?
– Она бросила платок на шест возле печи, опять повела взглядом на конец
стола с миской.
– Хлеба? Сала? Или, может, яиц на яичницу захотелось?
– Мы не немцы, - сдержанно сказал Рыбак.
– А кто же вы? Может, красные армейцы? Так красные армейцы на фронте воюют, а вы только по
зауглам шастаете. Да еще подавай вам бульбочки, огурчиков... Гэлька, возьми Леника!
– крикнула она
старшей, а сама, не раздеваясь, на скорую руку начала прибирать возле печи: горшки - на загнетку,
ведро - к порогу, веник - в угол.
За столом начал настойчиво кашлять Сотников, она покосилась на него, нахмурилась, но
промолчала; продолжая убирать, задернула грязную занавеску над лазом в подпечье. Рыбак поднялся,
сознавая, что допустил ошибку: видимо, обращаться с ней надо было построже, с этой сварливой,
раздраженной бабой.
– Напрасно, тетка. Мы к вам по-хорошему, а вы ругаться.