Повести
Шрифт:
спасения.
Но чтобы ждать, тоже нужны были силы, надо было как-то удержать в себе зыбкое свое сознание,
усилием воли сохранить выдержку. Это тоже было нелегко, даже здоровому, каким был Пивоваров. В
этой западне на виду у немцев не просто было совладать с нервами, думал лейтенант, наблюдая, как
кидался по баньке боец - то к окошку в стене, то в предбанник с множеством щелей. Выглядел он
испуганным, и каждый раз, глядя на бойца, Ивановский думал - идут!
командира да и себя тоже, Пивоваров время от времени приговаривал вслух:
– Кто-то на тропку вышел... К колодцу вроде. Ну да. Какая-то тетка с ведром...
И минуту спустя:
– О, о! Выходят. Нет, стали. Стоят. . Пошли куда-то.
– Куда пошли?
– А черт их знает! Спрятались за сараем.
– Ничего, не волнуйся. Сюда не придут.
Он не стал забирать у бойца свой автомат, подумав, что при случае тот справится с ним ловчее, у
него же оставалась граната. Теперь без гранаты ему нельзя. Он отвязал ее от пояса и положил возле
89
лавки. У изголовья стояла прислоненная к стене винтовка - все было на месте, оставалось терпеливо
ждать, полагаясь на удачу.
– Сунутся, тут и останутся, - сказал Пивоваров, подходя к окошку.
– Правда, и мы...
Ивановский понял, что не досказал Пивоваров, и спросил неожиданно:
– Жить, хочешь?
– Жить?
– почти удивился боец и вздохнул.
– Не худо бы. Но...
Вот именно - но! Это НО дьявольским проклятием встало поперек их молодых жизней, уйти от него
никуда было нельзя. В то памятное воскресное утро оно безжалостно разрубило мир на две половины,
на одной из которых была жизнь со всеми ее немудрящими, но такими нужными человеку радостями, а
на другой - преждевременная, страшная в своей обыденности смерть. С этого все и началось, и, что бы
ни случалось потом, в последующих передрягах, неизменно все натыкалось на это роковое НО. Чтобы
как-то обойти его, обхитрить, пересилить на своем пути и продлить жизнь, нужны были невероятные
усилия, труд, муки... Разумеется, чтобы выжить, надобно было победить, но победить можно было, лишь
выжив, - в такое чертово колесо ввергла людей война. Защищая жизнь, страну, надо было убить, и убить
не одного, а многих, и чем больше, тем надежнее становилось существование одного и всех. Жить через
погибель врага - другого выхода на войне, видимо, не было.
А что вот, если, как теперь, ему невозможно и убить? Он мог лишь убить себя, а боец он уже был
плохой. Как бы ни утешал он себя и Пивоварова, как бы ни вынуждал на усилия, он не мог не сознавать,
что с простреленной грудью он не вояка.
Тогда что же - тихо умереть в этой баньке?
Нет, только не это! Это было бы едва не подлостью по отношению к себе, к этому бойцу, которого он
тоже обрекал на гибель, по отношению ко всем своим. Пока жив, этого он себе не позволит.
Он даже испугался этой своей мысли и очнулся от короткого забытья. Надо было предпринять что-то,
предпринять немедленно, не теряя ни одной минуты жизни, потому что потом может быть поздно.
Мечась в горячечных мыслях, он долго мучительно перебирал все возможные пути к спасению и не
находил ничего. Тогда опять наступила апатия, расслабляющая ум отрешенность, готовность покорно
ждать ночи.
«Проклятая деревня!» - в который раз твердил он себе, она его погубила. И надо же было так нелепо
наткнуться на этого фрица, поднявшего крик, вступить в перестрелку, получить пулю в грудь... Но все-
таки что-то там есть. Эта тишина, скрытность, несомненно, были искусственными, поддержанными
твердой дисциплиной, невозможной без власти большого начальства. Опять же антенны... По всей
видимости, там расположился какой-то большой, может, даже армейский штаб, в глубоком тылу
маленького штаба не будет. Как было бы кстати нанести по нему удар!.. Но как нанесешь? Самолеты
теперь не летают, а установится погода - тогда ищи его, как эту вот распроклятую базу боеприпасов.
Что же, ему не повезло в самом начале, а в конце тем более. Если бы не это ранение, по существу,
погубившее его, уж что-нибудь он бы, наверно, придумал. Можно было бы устроить засаду, взять
«языка». Но теперь как возьмешь? Теперь его самого можно взять вместо «языка», разве что толку от
него будет немного. Впрочем, пока он живой и у него есть граната, которой вполне хватит для обоих и
для этой вот баньки, его им не взять. Видно, на гранату теперь вся надежда.
Но шло время, а никто их не тревожил в этом тесном и темном, провонявшем дымом убежище на
краю села. Пивоваров теперь больше простаивал за простенком, изредка комментируя то, что удавалось
увидеть сквозь щель. Но вот он умолк, видно, ничего особенного там не было, и лейтенант вдруг тихо
спросил:
– У тебя мать есть?
Наверное, это был странный в их положении вопрос, и Пивоваров не понял:
– А? Что вы сказали?
– Мать есть?
– Есть, конечно.
– И отец?
– Нет, отца нет.
– Что, помер?
– Да так, - неопределенно замялся Пивоваров.
– Я с матерью жил. Вот если бы она знала, как нам тут!
Было бы страху!
– Хорошая мамаша?