Повести
Шрифт:
Трудно об этом думать Мише Баторову. Жил беспечно, весело, как майский мотылек. Молод, здоров. Забот немного. Жизнь прекрасна. Шутил, балагурил, ухаживал за девушками. Ни разу в голову не пришло, что, где слишком много мотыльков, там и жабы. Таится где-то отвратительная пупырчатая образина, ждет своего часа. Беспечность, легконравие — душевный мусор. И накопил ты его, Баторов, предостаточно. Тебя бы выпарить, наизнанку вывернуть и выхлопать, может быть, на что-то бы и пригодился.
Мысли эти, изменяясь, текли как бы по особому руслу его сознания, потому что одновременно он мог думать и говорить о другом. Но они ни на минуту не исчезали с того самого момента, когда увидел убитую. Сначала было просто удивление —
Наверное, все это было бы легче пережить, если бы убийство оказалось делом несчастного случая. Он очень надеялся на это. И все утро ждал: вот придет человек, склонит повинную голову — делайте, что хотите, так уж вышло. Тогда бы, возможно, он освободился от давящего чувства вины перед погибшей. Но никто не пришел… С утра втроем внимательно осмотрели пустырь, тропу. Ничего не нашли.
На пустыре когда-то был склад леса. На земле лежали кучи черного щепья и коры, толстые откомлевки, кое-где топорщилась чахлая трава. От улицы пустырь отделял забор. Местами он завалился, и жерди догнивали на земле. Алексей Антонович сначала энергично шагал от одной откомлевки к другой, всматривался в кучи щепья, но скоро потерял к поискам интерес, сказал Зыкову:
— Мы бесполезно теряем время. Нет никаких указаний на то, что стреляли отсюда.
Зыков не отозвался. Со всех сторон осмотрел жердины уцелевшего забора, чуть ли не обнюхал некоторые откомлевки, время от времени бросал короткие взгляды на мостик через ручей. Он все время молчал, и это молчание лучше всяких слов говорило Баторову, что и Зыкову найти ничего не удается.
— Зыков! — окликнул его Алексей Антонович.
Зыков подошел к ним и сказал:
— Стреляли все-таки отсюда.
— С чего вы взяли? — спросил Алексей Антонович.
— Пуля вошла в затылок. Прикиньте. Если бы сейчас по тропе шли люди, мы смотрели бы им в спину.
Бросив короткий взгляд на тропу, Алексей Антонович сказал:
— Ерунда. В момент выстрела Вера Михайловна могла повернуться в ту или другую сторону.
— Я с вами не согласен. Миньковы шли не просто по тропе, они подошли к ненадежному мостику, захлестнутому водой. Естественно, они должны были смотреть прямо перед собой, чтобы не оступиться.
— Допустим, — сказал Алексей Антонович. — Что это нам дает?
— Ну как же! — слегка как будто удивился Зыков. — За мостком — видите — крутой косогор. В нем и надо искать пулю.
— А говорите, что не любите предположений, — с усмешкой проговорил Алексей Антонович.
— Я не против предположений вообще, я лишь против беспочвенных предположений, — миролюбиво улыбнулся Зыков.
Несмотря на улыбку, что-то в сказанном не понравилось Алексею Антоновичу, он отвернулся и стал смотреть на косогор.
— Придется вызывать из города технику, — после длительного молчания сказал он.
— Пока вызовем, пока доберутся, развернутся… — Зыков скосил глаза на Баторова. — Попробуем своими силами… Поручим это дело Мише. Как, Миша, справишься?
Раньше Миша сказал бы в ответ что-нибудь бодренькое, сейчас молча наклонил голову — справлюсь. Зыков сжал его руку выше локтя.
— Это очень важно, Миша. Вооружайся лопатой. Мы пришлем к тебе понятых.
Они пошли. Впереди торопливо шагал Алексей Антонович. Ослепительно блестел на солнце козырек его фуражки. Зыков вминал ботинками в сырую землю корье и щепки, казалось, земля подрагивает от его тяжелой поступи.
Не по-осеннему ярко сияло и пригревало солнце. Сверкали стекла в окнах домов.
Лес, омытый дождем, пронизанный солнцем, был тих и приветлив. В зелени празднично вздымались желтые факелы осин и багряные всполохи черемух. Самозабвенно и весело трудился дятел, трещали кедровки. По земле вместе с невесомым туманом стлался особый запах сырости — грибной запах. Таким, наверное, не однажды видела лес и она, Вера Михайловна.
По тропе Миша дошел до больницы, повернул назад и медленно проделал ее последний путь по земле. Остановился у мостков. Ему нетрудно было представить вчерашнюю ночь, темноту, шум дождя, свет лампы на столбе. Закрыл глаза. Явственно возникло ощущение, что там, за спиной, в затылок ему уставился пустой зрачок ружья, вот-вот ударит пуля, он упадет на землю и захлебнется кровью, а пуля, круглый комочек свинца, продолжит свой полет, шлепнется в серый косогор. Он встряхнулся, отгоняя наваждение, перешел через мостик, присел над тем местом, куда, как ему сейчас представилось, должна была попасть пуля. Щетинилась засохшая трава. Ни ямочки, ни вмятины, ни вывернутых корешков, ни ссеченных стеблей травы. Но это еще ничего не значило. Вода могла загладить щербинку, смыть корешки и стебли. Он достал складной нож. Лезвие легко входило в сырую супесь, потрескивали подрезаемые корни. Пули не было. Покопался еще в двух-трех местах. И снова ничего. Поднялся, стряхнул землю с колен. То, что он делает, — глупость. Ничего он так не найдет. От него сейчас требуется не наитие, не покорное следование за прихотливой игрой воспаленного воображения, а работа. Ты долго порхал, Мишка Баторов, давай-ка поработай. Пригодится эта пуля или нет, но ты ее найди. Весь косогор переверни, но найди, или скажи, что ее нет, когда будешь точно знать, что ее здесь действительно нет.
За лопатой он пошел к Константину Данилычу. Старик не спросил, для чего нужна лопата, предложил:
— Давай я тебе помогу.
И Миша готов был с благодарностью принять помощь, но в последний момент опомнился. Хотя вчера он и был не в своей тарелке, все же уловил, что Зыкова заинтересовала личность сына этого старика, не очень трезвого, но не совсем уж и пьяного, Ефима Константиновича. В сенях ли он был — еще вопрос. И старик что-то больно уж помочь хочет. Кстати, не спросил, для чего лопата, значит, догадывается для чего. Хотя догадаться об этом просто. Видел, наверное, из окна, как они по пустырю ходили…
— Спасибо, дед, один управлюсь.
— Ну-ну… — А глянул из-под бровей неласково.
У ручья Баторов снял свой новенький пиджак, ослабил свой роскошный галстук, поплевал на руки. Земля была податливой. Отвалив ком, прошитый, оплетенный корнями, разминал его пальцами. Не скоро двигалось дело. Косогор бугрился перед ним, нагоняя тоску, вызывая злость.
Пришли два старика с лопатами. Сказали, что их направили сюда помогать и, если что найдут, подписать протокол. Оба бойко взялись перелопачивать землю. Но Миша их тут же остановил:
— Э-э, деды, так дело не пойдет! Не под картошку землю вскапываете. Комья разбивать надо. Иначе ничего не найдем.
Старики стали работать аккуратнее.
Солнце поднималось все выше. На Байкале вспыхивали, сшибались, гасли и снова вспыхивали золотые блики. Сверкая стеклом, эмалью, по берегу прокатился автобус, нырнул в улицу. Он проводил его долгим взглядом. Соня, конечно, уже возвратилась в город. Походила по райцентру, поискала его, плюнула и уехала. Теперь и разговаривать не захочет. Плохо это. Но еще хуже было бы, если бы она сейчас была здесь.