Повести
Шрифт:
— Она была Золиной, стала Миньковой. Этого, по-моему, достаточно, чтобы уяснить ситуацию.
В его голосе послышалось что-то похожее на раздражение. И сам он подобрался, словно освободился от угнетающих его дум.
— Вы женаты?
— Нет.
— И не были?
— Нет.
— Из-за Веры Михайловны?
— Не имеет значения!
Раздражение в голосе Сысоева стало явственным. Алексей Антонович почувствовал, что приблизился к незримой границе, за которую Сысоев сейчас не пустит — или откажется отвечать, или станет говорить неправду. Ну что же, на время можно и отступиться, тем более, что сказанного Сысоевым
— А Степана Минькова вы хорошо знаете?
— Да. Мы были друзьями. Давними.
— Были? Вы поссорились?
— Нет. Просто в последние годы мы не встречались.
— У вас не было возможности видеться?
— Не в этом дело. Неужели непонятно?
— Понятно-то, Сысоев, понятно. Но… Вы любите девушку. Она выходит замуж за вашего друга. Бывает такое. И нередко бывает. Однако…
Сысоев бесцеремонно перебил:
— Нельзя ли без комментариев?
— Я не комментирую. Нам необходимо выяснить одну вещь. Девушка вышла за друга. Для одних это лишь эпизод в жизни, для других — драма, для третьих — трагедия. А для вас? Чем это было для вас?
Сысоев усмехнулся, криво, одними губами.
— Говорить с вами об этом у меня нет желания.
— Не всегда, Сысоев, можно и нужно руководствоваться своими желаниями. Но об этом — потом. Скажите, вы поддерживали какую-нибудь связь с Верой Михайловной?
— Нет.
— И не пытались?
— Нет.
— Ни разу ей не писали?
— Не писал…
— Хорошо. Теперь скажите: как вы оказались в поселке?
— У меня отпуск.
— Вы приехали на Байкал отдохнуть, подышать свежим воздухом, полюбоваться природой? Сейчас стало модно проводить отпуск на Байкале. В поселке остановились случайно. Могли остановиться в любом другом, но случайно выбрали этот — так?
— Все на свете случайно и все предопределено, — философски заметил Сысоев, вновь погружаясь в свои раздумья.
— К вопросу о случайности мы еще вернемся, — пообещал ему Алексей Антонович, вкладывая в слова свой, потайной смысл. — Поселок вам не понравился?
— Почему же… — Сысоев пожал плечами, провел ладонью по лицу, потер лоб, вдруг попросил: — Освободите меня от этих разговоров. Я не могу. Вера мертва. Непостижимо. Вера… Ее нет. Все остальное для меня ничего не значит.
— Как сказать, Сысоев… — Алексей Антонович достал из тумбочки стола портфель, поставил его на стол. — Узнаете?
— Да. Я его в гостинице оставил.
— Конечно, случайно? — Алексей Антонович разрешил себе слегка улыбнуться, с рассчитанной медлительностью открыл папку, извлек из нее записку, взял обеими руками, показал Сысоеву: — А это вам знакомо?
— Вы нашли ее у Веры?
Сысоев потянулся к записке, но Алексей Антонович убрал ее в папку.
— Вы писали, Сысоев?
— Да.
— Вот видите! — Алексей Антонович с укоризной покачал головой. — А теперь вернемся к случайностям. Можно допустить, что в поселке вы, Сысоев, оказались случайно. Но совсем не случайно появилась на свет эта записка. Свидание случайно не состоялось — помешал Миньков. Но не случайно тут же гремит выстрел. А вот то, что убита Вера Михайловна, — чистая случайность, пуля предназначалась ее мужу. Роковая ошибка тут же обнаружена. Убийца в ужасе. Им владеет одна-единственная мысль — бежать. Это его первая ошибка. Вторая заключается в том, что забыл прихватить
Слушал его Сысоев с напряженным вниманием. Руками вцепился в край стола. Пальцы побелели.
— Вы с ума сошли! — выдохнул он. — Я убил Веру? Я?
— Хотите совет? В вашем положении лишь чистосердечное признание пойдет на пользу, все остальное будет во вред. Во вред, Сысоев!
Сысоев опустил взгляд, покачал головой.
— Невероятно…
Алексей Антонович нажал кнопку звонка.
— Даю вам, Сысоев, время на размышление. Если надумаете что-то сообщить, попросите бумагу и ручку. — Вошел милиционер, приказал ему: — Уведите.
Допрос порядком измотал Алексея Антоновича. Он налил из графина воды, отпил глоток, поставил стакан на стол. Закралось сомнение — верно ли сделал, дав Сысоеву время на раздумье? Не изобретет он какой-нибудь ход для своего оправдания? Вряд ли! Во-первых, никакой ход ему уже не поможет, во-вторых, притиснул его к стенке так, что ему остается одно — признаться. Однако к такому выводу он придет лишь после размышления. Потому — пусть сидит и думает.
Задребезжал звонок телефона. Звонил из города начальник угрозыска.
— Где вы пропадаете? — недовольным голосом спросил он.
— Ночью вернулся из поселка, товарищ полковник.
— Как двигается дело?
— Нормально.
— Что значит нормально? Убийца задержан?
Вопросы задавать всегда легче, чем отвечать. Скажи задержан — подавай улики, доказательства. Спокойно работать не дадут, будут тормошить беспрестанно. Уклонился от ответа.
— Есть кое-что на примете. Разрешите доложить об этом позднее.
— Хорошо, — помолчав, полковник спросил: — Может быть, нужна помощь? Мы готовы направить людей.
«Еще чего! — подумал Алексей Антонович. — Все вывезешь на своем горбу, они явятся на готовенькое…»
— Управимся сами.
— Смотри, Алексей Антонович. По стылым следам идти всегда труднее, — предупредил полковник.
Его предупреждение показалось Алексею Антоновичу не очень тактичным. Не первый день на этой работе, о таких элементарных вещах сам знает не хуже кого-либо.
XXI
Баторов нашел два ржавых гвоздя и ржавую же гайку. Пули не было. И надежды найти ее становилось все меньше. Старикам-помощникам все это надоело, и они ушли на похороны.
Звуки музыки заставили его распрямиться. Видимо, местный леспромхозовский самодеятельный духовой оркестр неумело, неслаженно заиграл траурный марш. И эта неслаженность воспринималась как выражение неизбывной боли и безутешного горя. Звуки труб ударили в синеву неба, разрывая его, звон оркестровых тарелок рассыпался по земле. Баторов поднялся на вершину бугра. Отсюда хорошо была видна пронзительно пустая, с желтой песчаной дорогой улица; там, где она заворачивалась, пятью широкими окнами смотрел на Байкал дом Миньковых; солнце, теплое и ласковое, светило сквозь кружевную резьбу наличников и карниза, кудрявые тени ложились на стены, матово поблескивала шиферная, на четыре ската крыша, ослепительно белела труба. У дома зеленым утесом высился тополь. Человек уходил. А все оставалось таким, каким было, возможно, и в дни его счастливого детства.