Повести
Шрифт:
Едва они отошли от дома, как Соня с возмущением накинулась на них:
— Не хотела бы я попасть к вам на допрос! Какие деликатные вопросы задаете! Ты пьяница, да? Ты браконьер, да?
— А ты нам не попадайся, — шутливо посоветовал Миша и уже более серьезно добавил: — Впредь, пожалуйста, старайся не вмешиваться в наши разговоры.
«Вот так Миша! Молодец, ну молодец! — весело подумал Зыков. — Уж чего-чего, но того, что Миша может так сказать Соне, не ожидал. Есть характер у парня, есть».
— Подумать только — не вмешивайся! — Соня передернула ремень сумочки, перекинутой через плечо. — Мне что, сидеть и молча удивляться вашему следовательскому искусству? Какая, например, филигранная тонкость в таком намеке: винтовка, из которой убита Минькова, случайно не у тебя?
У Миши вспыхнули уши, меж бровей просеклась морщинка. Кажется, назревала маленькая дружеская ссора, и Зыков, взяв Соню под руку, сказал:
— Не смешивайте две вещи — ни к чему не обязывающий разговор и допрос. Поймите и другое. Тимофею наша дипломатия не нужна. Он бы ее не понял.
— Бесчувственная грубость доходчивее? Да?
— Спорить будем вечером. За чайком с молочком. А сейчас — тиш-и-на. — Зыков засмеялся и повернул к поселковому Совету.
Председатель был на месте. Крюча покалеченную руку, подписывал какие-то бумаги. Увидев их, сразу же отложил ручку, распрямился. На его немой вопрос Зыков ответил:
— Пока ничего. Глухо, Петр Ильич. Позвонить можно?
— Пожалуйста… Как же так — ничего? Народ волнуется, спрашивает. Тут приходится думать не только о преступнике, но и о воспитательных задачах.
— С этим у вас, с воспитательными задачами, кажется, далеко не все в норме, — сказала Соня.
— Ишь ты, прыткая какая! — Глаза председателя, окруженные сетью морщин, моргнули удивленно и обиженно: — Сразу — вывод.
— Не прыткая и не сразу, — воинственно блеснула очками Соня. — Я успела усвоить: Миньков боролся с браконьерами в одиночку. Если не считать Тимофея Павзина.
— В помощи Минькову не отказывали. Это вы напрасно. Он сам не очень нуждался в нашей помощи.
— Он-то нуждался. Но здесь, — Соня постучала пальцем по председательскому столу, — здесь Степана Минькова, уверена, не очень-то понимали.
— Ну-у? Так-таки и не понимали? Не захотели понять? Или другие выводы имеются? — Петр Ильич откинулся на спинку стула, серьезно и заинтересованно разглядывая Соню.
— Выводы сделаете сам. А пока что получается безотрадная картина. У Минькова один помощник, одна опора — Павзин. А кем был до Минькова Тимофей Павзин? Лодырь, пьянчужка, браконьер — не о нем так говорили?
— Что было — то было.
— А воспитательная работа была?
— Подожди, вострячка, прекрати на время атаку. Тут вопрос принципиальный. Мы тут, на мой ум, понапутали черт-те сколько. Подожди, подожди… Раз про это разговор зашел, я до конца все выскажу. — Петр Ильич обвел всех строгим взглядом. — Так вот… Парнишка в школе набедокурил — с кого ответ спрашиваем? С учителя, с пионервожатой, с родителей. Стругаем: вы, такие-сякие, не воспитываете. Ладно. Парнишка стал парнем. Колобродит. Пьет там, хулиганит или от работы отлынивает. Коллектив, комсомол виним. Куда смотрите? Его сверстников-ровесников, хороших ребят и девушек, стыдим. А сам виновник, с детства видя вокруг себя такую карусель, начинает себя пупом земли чувствовать. Безобразие это! Прежде всего сам человек перед всеми должен держать ответ за себя, а уж в последнюю очередь — другие за него. С детства надо приучать к этому. В случае чего — с самого виновника, не с других шкуру драть надо… Тимофей Павзин — статья особая. А все же… Он в малолетстве сиротой остался. Определили его в детдом. Сбежал. Приструнить надо было. Нет, нашлись такие, стали детдом охаивать, что, мол, за жизнь. Проживет и тут. Ну живет. Сирота, все жалеют. В каждом доме привечают. Куском хлеба делятся. И сам Тимоха с ружьишком в лес бегает, понемногу промышляет. Все есть, что человеку в его годы нужно. А вот учится все хуже и хуже. Надо бы его опять же в оборот взять. Так нет. Ребят, которые посильнее, за ним закрепили. Пока то да сё, Тимоха сообразил, что с него спрос невелик. Понемногу отбился от учебы. Чуть что — в тайгу. Удачливым на охоте оказался. Деньги завелись. Попивать стал. На питье, известно, никаких денег не хватит. Продал дом, перебрался в заброшенную избенку. Деньги, конечно, распылил. Стыдишь, говоришь — молчит, а свое делает. Браконьерить стал и на Байкале, и в тайге. Но не попадался. Только ведь от народа не скроешься. Решил я за него взяться. Не стал его убеждать-уговаривать, сказал, что если будет браконьерить — оружие, лодку, сети отберу и принудительно заставлю работать в леспромхозе. А он другой работы боится, как черт ладана. Жму дальше. Ежели, говорю, собачий сын, теперь ты работу бросишь, как бросал раньше, и сбежишь в тайгу — выселю навсегда отсюда. Дошло-таки до него. Стал выправляться.
— Стало быть, вы его выправили? — спросила Соня недоверчиво.
— Не все так просто, шустрая. Кривую палку и ту не так-то просто выправить. Когда у нас образовался заказник, Тимоха опять взялся за свое и попался Степану Минькову. Он знал, чем это для него обернуться может, сам пришел ко мне. Пожалел его. Упросил Минькова не давать хода делу, приглядывать за Тимохой и помочь ему окончательно отрешиться от своих замашек. Вот как было дело-то.
Зыков набрал номер телефона Алексея Антоновича. Едва поздоровавшись, тот спросил:
— Новости есть?
— Новостей пока нет. Работаем. Сейчас поедем на лесопункт.
— В этом, кажется, уже нет необходимости. Впрочем, пошли туда Баторова. А вам советую немедленно выехать сюда.
Положив трубку, Зыков задумчиво почесал затылок.
XXV
После первого допроса Алексей Антонович до конца рабочего дня ждал, когда Сысоев попросит бумагу и ручку или встречи с ним, но так и не дождался. Поздно вечером позвонил дежурному из дома. Ничего утешительного дежурный сказать не мог. Сысоев, по его словам, часами ходит из угла в угол…
Закралось сомнение. А вдруг ошибка? Но в чем?
Перед вторым допросом очень внимательно перечитал протокол. Нет, все верно. И допрос проведен безупречно, и отсрочка Сысоеву на раздумье дана правильно. Если ошибся, то, очевидно, в одном, в том, что преувеличил растерянность, подавленность и неспособность к сопротивлению Сысоева. Может быть, вся его растерянность — ловкое притворство? Однако, если даже все обстоит именно так, Сысоев должен понимать, что отвертеться, выкрутиться ему невозможно. Или что-то придумал? Ну что же, это даже интересно…
Достаточно было бросить на Сысоева один взгляд, чтобы понять: и этой ночью он спал не сном безгрешного младенца. Взгляд был мутен, белки глаз покраснели. Едва усевшись на стул, он достал сигареты и спички («Свои или дежурный дал?» — мелькнуло в голове Алексея Антоновича), попросил разрешения закурить. И хотя Алексей Антонович терпеть не мог табачного дыма, достал из тумбочки стола пластмассовую пепельницу, поставил ее перед Сысоевым.
— Ну что, Сысоев, у вас нечего сказать?
— Я думал над тем, что вы мне говорили здесь вчера. — Он нервно, торопливо размял сигарету, прикурил.
Облако дыма окутало его лицо. Отвечать он не торопился.
— И что же?
— Честно говоря, до сих пор в моей голове сумбур и неразбериха. Ни на чем не могу сосредоточиться, все кажется ничтожным, лишенным всякого смысла. Порой думаю: все это дурной, затянувшийся сон, вот-вот проснусь — и все уйдет.
— Я попросил бы вас, Сысоев, говорить о деле.
— А я о чем?
— Вы о своем состоянии толкуете.
— Извините. Но я говорю об этом для того, чтобы вы поняли: мне было трудно вникнуть в то, о чем вы говорили. Но главное, кажется, уяснил. У вас достаточно оснований заподозрить меня.