Повести
Шрифт:
— А до этого вы чувствовали себя виноватым перед Верой Михайловной?
— Нет, — подумав, Сысоев уже тверже повторил: — Нет.
— Ну а с Миньковым… Нелады, трения возникали?
— Нет. Правда, в годы студенчества он был порядочным шалопаем. Спорили. Но как друзья. До ссор не доходило.
— А не могли вы его где-то, когда-то обидеть?
— Не знаю. Не думаю. Скорее всего — нет. Об этом лучше спросить у него.
— Наверное… Скажите, только честно, а у вас обида на Минькова была?
— Обида на Степана? — спросил Сысоев, покачал головой. — На него обиды не было. На Веру была. Большая…
— Из-за чего?
— Любил я ее. Дружили. Свадьба намечалась…
— Что же случилось?
— Не знаю. До сих пор не пойму.
— Поставим вопрос иначе — как это случилось?
— Просто… — Сысоев помедлил, может быть, раздумывая, стоит ли отвечать, но, встретив доброжелательный взгляд Зыкова, продолжил: — После института меня направили в другой город. Вера еще училась. Мы переписывались. Вдруг она перестала отвечать. Не дождался ответа на несколько писем. Пишу Степану: не случилось ли чего? Отвечает: ничего не случилось. Вера жива-здорова. Учится. Иногда бывает на танцах. Очень все это меня задело. Пишу ей, что тут, мол, прекрасные девчата, есть с кем потанцевать и я без ее писем не скучаю. Наплел еще что-то в этом духе. Получаю телеграмму. Вера просит меня вообще не писать. Она давно хотела попросить об этом, но не решалась. А из последнего моего письма поняла, что желание прекратить всякие связи — обоюдное. И она рада этому. И желает мне счастья. Вот…
— Да-а, интересно, — проговорил Зыков. — У вас было принято посылать друг другу телеграммы?
— Нет. Даже с днем рождения обычно поздравляли открытками.
— На этом все и закончилось?
— Можно сказать — да. Проработав год, я приехал в отпуск. Ко мне пришел Степан. Не скажу, что встреча была для меня радостной. Степан попросил меня некогда больше с Верой не встречаться. Они зарегистрировались и уезжают жить в поселок. Я дал обещание Степану.
— С тех пор вы не виделись?
— Нет. Можете спросить у него.
Зыков о чем-то задумался. На его широком чистом лбу появилось подобие морщинки. Задумчив был и Сысоев. Так и сидели они друг перед другом, совершенно разные, но одновременно неуловимо похожие, и видеть это Алексею Антоновичу было бы, наверное, забавно, если бы он все отчетливее не понимал, что его надежда на Зыкова лопнула. Конечно, Зыкову удалось узнать немало нового, но это новое не проясняет, скорее даже запутывает главное. И уж совсем худо то, что Зыков вольно или невольно помог Сысоеву преодолеть чувство безысходности, теперь этот фрукт уже самостоятельно станет искать различные лазейки.
Заглянув в свой листок с пометками, Зыков начал листать протоколы, что-то в них разыскивая. Сысоев взглядом следил за его руками. Неожиданно спросил:
— Записку вы нашли у Веры?
— В кармане ее пальто. Нашел Степан Миньков. Кстати, почему вы умалчивали о записке, пока вам ее не предъявили? Почему вы ничего не сказали о встрече с Верой Михайловной в городе?
— Причина одна. Все, что связано с Верой, — больно. Лучше не трогать.
— Лучше-то лучше. Но всякие недомолвки, умолчания затрудняют нашу работу, сбивают с толку. Но это — к слову. А теперь вот что… Степан Миньков отозвался о вас, скажем так, не очень лестно. Он сказал, что вы человек, который любит лишь самого себя…
— Он так сказал? Не может быть!
— И все-таки он сказал. В присутствии Алексея Антоновича.
Алексей Антонович принужден был подтвердить.
— Степан Васильевич сказал именно так.
— Не знаю… Я не давал ему повода. — Сысоев закусил нижнюю губу, посидел так, внезапно оживился: — Может быть, записка… А? Он понял, что я нарушил обещание. Он был вправе… И его состояние… Степану сейчас даже труднее, чем мне.
— Почему труднее?
— Просто я так думаю. В одном Степану легче, на нем не висит посмертное клеймо Веры…
— У меня пока вопросов нет. Отдыхайте. Надеюсь, все будет в порядке.
— Все в порядке для меня уже никогда не будет, — глухо проговорил Сысоев поднимаясь.
С ленивой медлительностью Зыков выровнял листы протоколов, спрятал в карман авторучку, щелчком сбил с рукава пиджака пушинку, вышел из-за стола, освобождая место. Но Алексей Антонович садиться не стал, ходил по кабинету. Опять дала о себе знать боль в коленях. Будь она проклята. Тут и без нее криком кричи. Что же это получается? Глянул на Зыкова, Тот сидел на диване, почесывал за ухом, думал. Как-то уже очень спокойно он думает. Так и хочется встряхнуть, растормошить его.
— Что же это получается, Зыков, а?
— Пока у нас ничего не получается. Как на лодочке плывем — еду-еду, а следу нету.
— Я вот о чем думаю, Зыков, — так дело не пойдет.
— Не понял, Алексей Антонович.
— Вот это и плохо, Зыков. Очень плохо. Говорил же я вам: на Сысоева надо нажать. Вместо этого вы его по головке гладили и разные ходы-выходы подсказывали. И вот вам результат — Сысоев от признания более далек, чем в тот день, когда его задержали.
— Признание в данном случае мало что даст. Оно без доказательств — ноль без палочки. А с доказательствами у нас не густо. Точнее, их нет совсем. Ваша версия, безупречная на первый взгляд, сами видели, не выдерживает проверки, трещит по всем швам. Ни единым фактом, свидетельским показанием, вещественным доказательством мы не можем подтвердить, что у Сысоева были преступные намерения, что стрелял он.
— Хорошо, Зыков. А сможете вы мне сказать со стопроцентной уверенностью, что стрелял не он?
— Этого я сказать не могу.
— То-то же! — Внезапно Алексея Антоновича прорвало: — Какого же черта вы с ним игру в шуры-муры развели?
— Это не игра, Алексей Антонович. Подозреваемый еще не преступник. И закон, и совесть обязывают нас быть осмотрительными. Хирург, удаляя мертвую ткань, старается как можно меньше вредить здоровой плоти. У нас в руках орудие не менее острое, чем скальпель. Тут недолго порезать других и самому порезаться.
— Вы, Зыков, не порежетесь… — Алексей Антонович потянулся к стакану, но вспомнил, что из него пил Сысоев, отошел от стола.
В груди копилась какая-то теснота, жала сердце. Хотелось снять галстук, распахнуть воротник рубашки. Но он не мог себе этого позволить в присутствии Зыкова. С тоской думал о предстоящем докладе полковнику. Сказать ему по существу нечего. А если преступление не будет раскрыто и убийца останется безнаказанным? Об этом и думать не хочется. Как тогда смотреть в глаза Степану Минькову, жителям поселка?