Повести
Шрифт:
Снова выпил, никого не дожидаясь. Стал торопливо есть. Лицо его порозовело, на носу заблестели бисеринки пота. Закусив, принялся разминать сигарету.
— Веру мне жалко вдвойне. Виноват я перед нею. Очень виноват.
— Вина у вас невольная. Не казните себя. — Голос Сони был полон сочувствия.
— Вина моя тоже двойная. Не любил я ее…
— Что-о? — ошарашенно дернулась Соня. — На себя наговариваете!
— Нет, не наговариваю. — Миньков зажег спичку, долго смотрел на нее, прикурил, когда огонь стал подбираться к пальцам. — Вера тоже любила другого человека. Моего друга. Виктора. После института друг уехал в другой город. А на Веру посыпались беды. Умер единственный родной человек — ее отец. Потом и сама простудилась, с воспалением легких легла в больницу. Я навещал ее почти каждый день. Письма Виктора приходили в общежитие. Я забирал их и относил в больницу. Однажды она прочла письмо и ей стало худо. Оказывается, мой друг дал ей понять, что она ему больше не нужна.
— Вы это письмо читали? — спросил Зыков.
— Вера от меня ничего не скрывала… Для нее это был гром с ясного неба. Представьте положение Веры. Больная, слабая, одинокая. Не мог я оставить ее одну. Она бы погибла. Так вот все и случилось…
— Ужасно! Это ужасно! — Глаза у Сони без очков были большими, взгляд испуганно-беспомощный. — Вы поступили благородно. — Подумав, растерянно развела руками. — Хотя, не знаю…
В вершинах деревьев прошумел ветерок. Качнулись ветви. На землю посыпалась сухая хвоя. Вылавливая палочкой из ведра с чаем хвоинки, Зыков спросил:
— Вы не пробовали созвониться, списаться с вашим другом?
— Зачем? В таких делах, как говорится, третий — лишний.
— Пожалуй, — согласился Зыков. — Видимо, ваш друг был человеком не очень серьезным?
— Не сказал бы. Он был удачливым. Во всем. А удачливость иногда хуже порока.
— Не поняла, — сказала Соня и торопливо надела очки. — Впервые слышу, что быть удачливым — плохо. Почему?
— Такие люди найденному не радуются, о потерянном не плачут.
— Тут что-то не так. Когда у меня случаются неудачи, я злюсь, становлюсь не очень справедливой. А от удач добреешь, хочется, чтобы всем было хорошо.
Зыков ел с таким удовольствием, что, глядя на него, захотел бы есть и самый пресыщенный человек, ел и лениво поглядывал на гладь губы, где изредка всплескивалась рыба, на рыжие языки огня, лизавшие черные обрубки валежины. Казалось, исповедь Минькова не коснулась его души, прошла мимо, и Соня смотрела на него с вызовом, явно ждала случая выразить ему свое неудовольствие. Но такого случая не представилось, ибо Зыков помалкивал. Соня спросила у Минькова:
— Послушайте, вы никогда не раскаивались, что взялись за эту работу? Не сейчас, раньше.
— Работа сама по себе интересная. Но люди тут. Такие люди…
— Представляю. Если в спину стреляют — представить нетрудно, что за люди.
— Раньше у вас были опасения за свою жизнь? — спросил Зыков.
— Вроде бы нет. Потом, они раньше делали иначе.
— Как?
— По-разному.
Очевидно, Минькову этот разговор не доставлял удовольствия. Он торопливо приглаживал свои реденькие волосы, вытирал ладонью лоб. Но теперь уже и Соня заинтересовалась, а от нее отделаться малозначительными словами было трудновато.
— Как они делали? Расскажите.
— Неинтересно все это. Потому что подло и недостойно. — Заметив, что Соня готова ему возразить, сдался. — Ну хорошо… Вот один из примеров. Есть у нас шофер Дымов. Из молодых, да ранний. За нарушение охоты мне пришлось отобрать у него карабин. После этого он однажды сваливает у моего дома машину дровяного леса. Дело это здесь обычное. Тебе привозят дрова, ты платишь деньги. Я ему тоже заплатил…
— Дымов деньги взял? — спросил Миша и осекся под взглядом Зыкова.
— А то нет! — криво, одними губами усмехнулся Миньков. — И деньги взял и меня же оклеветал. Представил дело так, будто я у него взятку потребовал, за эти самые дрова обещал карабин возвратить.
— Вот наглец! — возмутилась Соня.
— Это еще что! Тут и почище типы есть. Как-то охотник Семен Григорьев убил в заказнике сохатого. Попался нам с Тимофеем. Протокол я составил. С перепугу он его подписал. А потом стал от подписи отказываться и возводить на меня поклеп. Мы, по его словам, с Тимохой отлавливаем в заказнике соболей и мех сбываем на сторону.
— И ему поверили? — с брезгливой гримасой спросила Соня.
— Нет, конечно. И Григорьев, и Дымов на это, по-моему, и не рассчитывали. Расчет был на другое. Они меня таким путем предупреждали: смотри, сплетем на тебя сеть, не выпутаешься. Мелкие пакостники! — Впервые в голосе Минькова прорвалась злость, кожа на лице натянулась, на скулах вспухли желваки, но он тут же усмирил себя, с тихой унылостью закончил: — За мою неподатливость Верочка жизнью заплатила.
До того, как Миньков Дымова упомянул, Миша слушал его с сочувствием, хотя и не таким бурным и откровенным, как у Сони. А тут сразу же насторожился, придирчиво вслушивался в интонацию Минькова, пытаясь если не в словах, то в ней уловить фальшь, но ничего уловить не смог, стал перебирать в памяти весь свой разговор с Дымовым — неужели ни в чем не разобрался? Неужели Дымов, с виду такой простой, бесхитростный, облапошил его, как последнего дурака? Не может этого быть… Если говорил правду Дымов, врет, и бессовестно врет, Миньков. Нельзя ему верить. Но почему? Не потому ли, что, нелестно отзываясь о Дымове, Миньков, сам того не сознавая, вскользь задевает и его, Мишу Баторова, ставит под сомнение способность разбираться в людях? Не из-за этого ли, не из-за своего ли ущемленного самолюбия лишил Минькова и доверия, и сочувствия?
Зыков привалился спиной к сосне, покусывая травинку, спросил у Минькова:
— В тот вечер вы ни машин, ни мотоцикла не встречали? Постарайтесь вспомнить.
— Как будто нет, — неуверенно проговорил он. — Кажется, не видел. А может быть, и не заметил.. Состояние у меня было очень уж такое… Увидел записку Виктора — в глазах потемнело. Не помню, как и до больницы добежал.
— Тимофей должен был увидеть, — заметил Зыков. — Он-то был в нормальном состоянии.
— Не совсем, — возразил Миньков. — Я же говорил: мы с ним выпили. А если Тимохе попало — давай еще. Помню, до самой больницы уговаривал меня выпить.
— Водка у вас еще оставалась?
— У меня нет. Но у него, кажется, дома была бутылка. Что-то такое он говорил. Да, была. От больницы домой он двинулся больно уж резво.
— Тимофей о вас очень хорошо отзывается, — сказала Соня.
— Без меня он давно бы спился. Я, можно сказать, за уши оттащил его от этой штуки. — Миньков ногтем постучал по бутылке. — Сейчас он в одиночку уже не пьет.
— Да, он и сам говорил, — подтвердила Соня. — Сказал, что выпивает только с вами.
— Но в тот вечер он спешил к своей бутылке один, — напомнил Зыков.