Повести
Шрифт:
Положив трубку, Зыков рассмеялся. Сейчас Вадим выскочит из-за стола, будет сердито бегать по кабинету, хмыкать и проклинать его, Зыкова. Набегается, сядет за стол, сожмет в кулаках большие уши, подумает, примется за дело. И если уж он примется, все будет сделано по уму. Хорошо все-таки иметь таких друзей.
Закрыв Совет и спрятав на прежнее место ключ, он направился к избушке Тимофея Павзина. Тимофей был дома. Разложил на полу капканы, очищал их от ржавчины, проверял пружины. На приветствие едва ответил, головы не поднял. За все эти дни он ни разу не побрился. Щетина на щеках и подбородке была неряшливой, как на старой сапожной щетке.
— К охоте готовитесь. Тимофей?
— Ага, готовлюсь.
На полу, на брюках Тимофея рыжели пятна ржавчины. Рыжими были и пальцы его рук.
— А мы сегодня со Степаном Васильевичем плавали к Утесам. Чай пили. Вы почему-то отстали. Или Степан Васильевич ничего не говорил?
— Зачем ему говорить?
— Ну как же… Вы же все вместе делаете.
Клацнула, срываясь, пружина капкана. Тимофей ругнулся, освободил прищемленный палец. На нем медленно набухла яркая капля крови. Тимофей слизнул кровь, сплюнул и опять принялся перебирать капканы. Ржавое железо скрипело, с него сыпалась рыжая пыль.
— Сколько соболей рассчитываете добыть в этом году?
— Сколько попадется. Чего рассусоливать о недобытых.
— А о добытых? О них, может быть, стоит потолковать — как считаете?
— Что добыто, то добыто. О чем тут толковать? — Тимофей низко склонился над капканами, крепкая жилистая шея его вздулась, стала красной.
— Возможно, вы и правы. Не время, наверное, толковать о соболях. Мы вот сегодня помянули Веру Михайловну. Нехорошо на душе. Следов убийцы до сих пор обнаружить не можем. Людей дергаем. Вот и вас снова приходится тревожить. В тот вечер, когда вы провожали Минькова до больницы, вам не встречался лесовоз или мотоцикл? Вообще — кто-нибудь встречался?
— А Степан что сказал?
— Он говорит, что был очень расстроен. Ничего не заметил.
— Ну и что?
— А то, что вы-то, Тимофей, расстроены не были. Хотя, вы же крепко выпили…
— Ну. Выпили.
— Крепко или так себе?
— Средне.
Каждое слово Тимофей не произносил — выкатывал из себя. И это было для него трудом немалым.
— Значит, выпили средне. И вы должны хорошо помнить все, что было в тот вечер. Постарайтесь вспомнить. Выпили вы у Минькова — что потом?
— Пошли.
— Просто встали и пошли? А еще выпить не хотелось?
— Ну. Хотелось. Водки не было.
— Почему же не сходили к Клаве?
— Сходить Степан не дал. Заторопился.
— Почему он вдруг заторопился?
— Прочитал какую-то бумажку. И сразу — пошли.
— Когда шли — разговаривали?
— Вроде бы нет.
— Шли по улице или через пустырь?
Тимофей глубоко, почти со всхлипом вздохнул, снизу вверх посмотрел на Зыкова, словно бы спрашивая: «Ну что ты ко мне привязался?»
— Через пустырь.
— А потом? От больницы, распрощавшись со Степаном Васильевичем, вы пошли домой?
— Куда же еще?
— Мало ли куда. К Клаве, например. За водкой. Или дома было что-нибудь?
— Не держу. Степану слово дал.
— Почему же вы не вернулись к Клаве?
— Без Степана или его записки не дает. Такой уговор. — Тимофей снова вздохнул, на этот раз с тихим сожалением.
— А Степан Васильевич говорит, что в тот вечер бутылка дома у вас была.
Заскорузлые пальцы Тимофея сжимали и опускали пружину капкана. Он не прилагал никаких усилий, казалось, сжимал не пружину, а свернутую полоску картона, только сухое позвякивание напоминало, что в его руках упругая сталь.
— Так бутылка была или нет? — вынужден был снова спросить Зыков, потому что Тимофеи, кажется, не собирался отвечать.
— Не было.
— Почему же так говорит Степан Васильевич?
— Я ему сказал: есть бутылка. Зашли бы ко мне, я бы с запиской к Клаве сбегал.
— Понимаю. Небольшая военная хитрость.
— Ага. — По мрачному лицу Тимофея прошла неясная тень, может быть, от тайной усмешки, может быть, от какого-то воспоминания. Перестал бесцельно клацать пружинами, расправил кусок проволоки, начал нанизывать на него капканы.
— Значит, так: по дороге в больницу вам никто не встречался?
— Нет.
— Это я и хотел выяснить. Извините, что отвлек от работы.
— Чего там! Ничего!
Тимофей обрадовался, что он уходит. Поднялся, опережая гостя, и двинулся к двери — распахнуть пошире, потом захлопнуть покрепче. Но Зыков не торопился. Встав, выглянул в окно, густо засиженное мухами. По улице торопливо пробежал мальчик в кургузой курточке, прошли мужчина с женщиной, о чем-то озабоченно разговаривая, промчалась машина, взвихрив серую пыль.
— Странная, Тимофей, штука — жизнь. Странная потому, что не всегда справедливая. Вера Михайловна была душевным, добрым человеком. Ее нет. А бездушный, злобный ненавистник — ее убийца — ходит по земле, пьет, ест, и кусок не застревает в его горле.
XXX
После чистого байкальского воздуха особенно ощутим и приторен был запах лекарств.
Миша сидел в комнате, откуда в последний раз ушла Вера Михайловна. В шкафу висел ее халат и накрахмаленная шапочка. На столе под стеклом лежал календарь, некоторые числа в нем были обведены чернилами. Помечены были и числа этого, рокового для нее месяца, и последующих до конца года. Для чего выделяла эти дни она? Возможно, что-то надо было сделать на работе, представить отчет, заказать лекарства, а может быть, кого-то поздравить с днем рождения. Человека нет, и дело его уже никто не доделает.
Напротив Миши на кушетке, обтянутой клеенкой, сидела Марийка, посматривала на него со смесью любопытства, уважения и боязни.
— В этой комнате после Веры Михайловны был кто-нибудь?
— Нет. Как Вера Михайловна замкнула, так и не отмыкали. Она замкнула и ключ мне подала. Еще сказала: до завтра, Марийка. — Глаза у девушки заблестели, губы скривились.
— Только давай без этого, — строго сказал Миша. — Без этого самого…
— Вспомню, реветь хочется. Но я не буду. Честное слово. Вера Михайловна никогда, бывало, слезинки не уронит. Все в себе носила.