Повести
Шрифт:
Надменно вскинув голову, Соня окатила Мишу холодным взглядом. Но, вкусив мстительной сладости, он уже не хотел остановиться на полдороге.
— Об этом, именно об этом она и хотела попросить вас.
Пусть теперь выпутывается, как хочет.
— Раз такое дело, идемте.
Старик с готовностью встал, спрятал трубку в карман. А у Сони язык не повернулся отказаться. Застегивая плащ, сердито погрозила Мише: «Подожди, я тебе все припомню!»
От гостиницы пошли по тропинке, по той самой… Она змейкой вилась в серой траве. Утоптанная земля успела подсохнуть, и на ней не оставалось никаких следов. Вот и ручей, совсем обмелевший, и косогор, старательно им перелопаченный.
— Нашел пулю-то? — спросил старик.
— Нашел.
— Ну? Вот уж не думал.
Нельзя было понять, искренне удивляется старик или подковырнуть хочет. И Мише вспомнилось, как радовался находке. Думал, что это и есть золотой ключик, открывающий доступ к тайнам.
— Пулю нашли. А толку-то! Без винтовки она немного стоит.
— Стало быть, пуля от винтовки? От трехлинейки?
— Да, от трехлинейки. А их тут давным-давно нет.
Старик остановился.
— Не говори, парень! Не знаешь, не говори. Есть у кого-то винтовка.
— Люди говорят: нет.
— Ты слушай, что я говорю. Года два назад или чуть побольше кто-то у меня спрашивал, нет ли винтовочных патронов. Я еще посмотрел, не осталось ли чего с той поры, когда сам ружьишком баловался. Нет, не осталось. Кто же спрашивал, дай бог памяти… — старик потерянно потоптался. — Не припомню. Нет.
— Пожалуйста, вспомните! — разом взволновался Миша. — Как можно забыть!..
— С мое поживешь, и у тебя память будет, как чужой амбар, чего надо — так вот, сразу, лоб разбей, не найдешь.
— А скажите…
— Стой! — вдруг резко оборвал Соню старик, живо повернулся к Мише. — А я вспомнил! Куприян Гаврилович просил у меня патроны.
— Так я пойду, поговорю с ним, — сказал Миша.
— Иди. Да не забудь, что в тот вечер Куприян Гаврилович у меня сидел, ни на минутку не отлучался.
Дома Куприяна Гавриловича не оказалось. Его старуха сказала, что ушел вроде бы порыбачить, а куда — она не знает. Но до вечера не будет, потому что харчишек с собой взял.
Направился в магазин. Но и тут постигла неудача. Завезли свежие продукты, у прилавка толпились бабы. Руки Клавы были в беспрерывном движении — взвешивала, отсыпала, отрезала, отливала, щелкала на счетах. Протискался к ней под неодобрительный гул баб, попросил сигарет. Пока она звенела мелочью, отсчитывая сдачу, спросил:
— Когда можно поговорить?
— А вечером. Когда закрою.
Пообедав в чайной, пошел в гостиницу. Надо было ждать.
XXXIV
Чувствовал себя Алексей Антонович прескверно. Боль в коленях утихала лишь на малое время, терзала его нудным постоянством днем и ночью. От нее, как видно, начало пошаливать и сердце. Он прилежно принимал лекарства, но ни на минуту не верил, что от них станет легче. Не лекарства ему были нужны сейчас…
Дело, которое, как недавно надеялся, станет чем-то вроде поворотной вехи в его службе, грозило обернуться сплошными неприятностями. Сысоева вынужден был отпустить. Дополнительная проверка его личности пока ничего не дала. А тут — Зыков с обыском… Надо же придумать такое!
Почти через каждые полчаса Алексей Антонович звонил в прокуратуру, спрашивал, не вернулся ли прокурор. Того все не было. А после обеда сказали, что он приедет, по всей вероятности, поздно вечером или завтра.
Что делать? Вопрос не из легких. Конечно, с формальной точки зрения у него не должна болеть голова о Зыкове. Пусть вместо того, чтобы искать убийцу, разыскивает какие-то шкурки. За эту глупость Зыкову, понятно, влетит. Но одному ли Зыкову? А ты где был? Куда смотрел? О чем думал?
…Зыков пришел к нему в кабинет без всегдашней своей улыбки, кивком головы поздоровался и, словно продолжая утренний телефонный разговор, сказал:
— Мех незаконно добытого соболя сбывает продавщица Клава. Это установлено.
— Допускаю. Такое возможно. Но при чем здесь Миньков? Зачем его-то впутываете, Зыков? Человек и без того травмирован.
— Насколько он травмирован, еще посмотреть надо.
— Ну знаете! — возмутился Алексей Антонович. — Это уже черт знает что!
— Алексей Антонович, давайте порассуждаем без особых эмоций, — попросил Зыков.
— Давайте! — сказал Алексей Антонович все так же резко. — А что, если эта самая Клава брала мех у того же Григорьева? Что вы будете делать, Зыков, если все окажется так? Это во-первых. Во-вторых, незаконная добыча и сбыт меха и убийство — где связь одного с другим?
— Это, конечно, явления разного порядка. Однако связь есть. — Зыков помолчал и вдруг заговорил о другом: — По ходу дела у меня не раз возникала простая, как палка, мысль. Убийца должен был твердо знать, что Миньков в больнице, что скоро будет возвращаться, что пойдет по пустырю. Однако ни Павзин, ни Миньков по дороге в больницу никого не встретили. Вы скажете, что Павзина и Минькова могли увидеть из окна, когда они еще шли по улице. Верно, могли. Но попробуйте определить, куда они пошли, когда возвратятся, по какой дороге. Так что все, о чем я говорил, твердо могли знать двое: сам Миньков и Тимофей Павзин.
— Шаткое возводите строение, Зыков. Толкни — повалилось. Не приходила вам в голову тоже простая, как палка, мысль: неизвестный с оружием случайно оказался на пустыре, заметил идущих, скажем, навстречу Миньковых. Кругом ни души. Редкая возможность свести старые счеты. Что, если было так, Зыков?
— Так не было. И вот почему. Темная ночь, льет дождь, пустырь, как вы помните, не освещен. Чтобы узнать, кто идет, надо приблизиться вплотную. Если ваш неизвестный увидел Миньковых, то и они его тоже должны были увидеть. Тут другие концы никак не сходились. Если стрелял Павзин, то почему? Убивать Минькова ему не резон. Никаких раздоров, разногласий у них не было. Более того, Тимофей считал Минькова своим другом, уважал его.
— Павзин? Уважал?
— Да, уважал. Не забывайте, что он пил и, можно сказать, бросил. Я не знаю людей, бросивших питье из страха перед кем-то, из уважения — многих. Стрелять в Минькова у него причин не было. В Веру Михайловну — тем более.
— И как же вы связали концы?
— Допрашивая здесь Сысоева, я обратил внимание на одну пустяковую деталь. Вы помните, он сказал, что Вера Михайловна о разрыве с ним уведомила телеграммой. Почему телеграммой? В таких случаях обычно или пишут письма, пытаясь как-то все объяснить, или вообще отмалчиваются. И потом вся эта история, с разрывом… Словом, стал я приглядываться к Минькову, Разглядеть его нутро поначалу было трудновато. Он — лицо пострадавшее. Сейчас твердо знаю, за маской страдальца прячется человек безжалостный, хитрый, изворотливый, за личиной бескорыстного защитника природы — хищник, рвач.