Повести

Калашников Исай Калистратович

Взгляд Зыкова был спокоен, но в глазах — не безмятежная голубизна, они налились холодной синевой.

— Хлестко сказано, Зыков, хлестко! — Алексей Антонович осуждающе покачал головой. — А где основания?

Зыков вздохнул, точно о чем-то сожалея.

— А основания такие… Показания Семена Григорьева о «излишках» шкурок, о добыче соболей в заказнике — раз. — Зыков стал загибать пальцы. — Попытки подчинить себе некоторых охотников — два…

— Да они наврут — недорого возьмут!

— Собольи шапки в городе — три, — продолжал перечислять Зыков. — Содружество троицы — Миньков, Павзин, Клава — четыре. И пятое — дневник Веры Михайловны в сопоставлении с показаниями Сысоева…

Все

пальцы правой руки Зыкова прижались друг к другу. Алексей Антонович смотрел на увесистый, как кувалда, кулак, будто надеялся увидеть что-то крепко стиснутое пальцами. Вывод Зыкова ясен: убийца — Павзин, организатор убийства — Миньков. Все сказанное Зыковым было слишком серьезно, чтобы принять как нечто малозначащее, но в то же время нельзя, невозможно было согласиться с выводом Зыкова — дикость какая-то невероятная, нереальная, как домовой, живущий под электропечью. Еще Павзин — куда ни шло. В его мрачной душе могла родиться и укорениться любая бредовая идея. Но Миньков… Совсем он не такой, каким изобразил его Зыков. Не одну ночь провели вместе у охотничьего костра. Миньков всегда был трезв, разумен, весел… Ни скрытности, ни своекорыстия в нем не замечалось. Тут что-то не так. Какая-то ошибка…

— Ну, а улики? Какие есть улики, Зыков?

— Улик нет. Для того и обыск. Он, кстати, может и ничего не дать. Но Павзин, уверен, не выдержит, раскроется.

— Я вот тоже был уверен…

Сысоева он не назвал. Но обоим было понятно, о ком речь. Алексей Антонович подумал с горечью, что с Сысоевым, кажется, он здорово промахнулся. Не дай бог промахнуться снова.

— Вы меня не убедили, Зыков. Я могу с натяжкой принять версию — стрелял Павзин. А вот все остальное… У меня есть предложение. Нам с вами надо еще раз поговорить в поселке с людьми, безусловно заслуживающими доверия. Тут рубить с плеча не годится. Тут все сто раз взвесить надо.

— Посмотрим, — сказал неопределенно Зыков. — Так поехали?

— Сейчас? — Алексей Антонович посмотрел на часы. — Ну какой смысл ехать на ночь глядя? Поедем рано утром.

Он все-таки надеялся перед отъездом увидеться с прокурором. После разговора с ним чувствовал бы себя спокойнее.

XXXV

Все решив и обдумав, Миньков немного успокоился. Страх и мрачные мысли уже не тяготили, оставалось лишь неспадающее возбуждение, оно не позволяло ни присесть, ни прилечь, надо было двигаться, говорить. И он за целый день не провел дома даже часа. Дважды ходил в магазин, толкался в очереди среди баб, несколько раз навестил соседей, просил то мыла, то соли, то спичек, отнес в гостиницу альбом с фотографиями, но ни, Сони, ни Баторова не застал. Отдал альбом Агафье Платоновне, сказал, что позднее зайдет еще раз.

Приближался вечер. Тени гор легли на байкальскую гладь, и вода в тени стала темной, сумрачной, зато дальше, там, куда тени пока не достигали, вода искрилась, мерцала, как россыпь углей прогоревшего огня.

Поглядывая из окна на Байкал, начал переодеваться. Надел свой лучший костюм, темную вязаную рубашку, модные туфли на микропоре, на голову накинул замшевую кепочку с коротким козырьком, оглядел себя в зеркале. Хорошая одежда всегда улучшала его самочувствие, придавала уверенности. Так было и сейчас. Возбуждение почти угасло. Сегодня все кончится… Последняя нить будет обрублена — и он окажется недосягаем.

Из ящика с охотничьими припасами он взял два патрона, заряженных крупной картечью, моток жилки, натянул на руки резиновые медицинские перчатки, завернул в газету старые тапочки. Присел на стул, подумал, забрал ли все необходимое, и, захватив ружье

Тимофея, завернутое в мешковину, вышел на улицу.

Задами, прижимаясь к забору, выбрался в лес. Здесь сбросил туфли, сунул ноги а тапочки. Прошелся, осмотрел свой след. На земле, присыпанной хвоей, ничего не оставалось. И все же шел к дуплу, избегая многочисленных здесь тропинок.

В полукилометре от поселка в густом сосняке стояла старая, усыхающая лиственница. Подойти к ней можно было только по узкой прогалине. На стволе лиственницы невысоко над землей темнела дыра — там хранились шкурки соболей, завернутые в полиэтиленовую пленку. Тимофей пойдет по прогалине, подымет голову, разглядывая дыру…

Быстро размотал мешковину, собрал ружье. Только раз видел, как Тимофей настораживал на звериной тропе «самострел», но все запомнил и сейчас уверенно принялся за дело. Закрепил ружье на высоте груди, крепко привязал его к двум сосенкам, один конец жилки привязал к спусковым крючкам, второй закрепил на другой стороне прогалины. Проверил прицел, взвел курки. Двинулся по прогалине. Натянутую жилку, как ни присматривался, не увидел. Коснулся ее вытянутой рукой, и тотчас звонко, заставив вздрогнуть, щелкнули курки. Вложил в стволы ружья патроны, снова взвел курки, на цыпочках, оглядываясь, пошел от дупла. Выбравшись из сосняка, побежал. На закрайке леса переобулся в туфли, стянул с рук скользкие от пота перчатки. И тапочки и перчатки вместе с мешковиной закопал на задах под забором. Дома тщательно помыл руки и торопливо пошел в гостиницу…

Соню не застал и в этот раз. Зато там был Баторов. Одетый — собрался куда-то идти или только что пришел, — он стоял у стола, листал альбом с фотографиями. Чего там выискивает? Кудрявый херувимчик… Копнуть, так ведь дурак набитый. И сволочь, должно быть, порядочная. Не Тимофею, тебе бы всадить заряд картечи. Прямо в рожу, узкоглазую…

Он попробовал улыбнуться Баторову, но губы словно бы одеревенели. Сел на стул, закурил. Ждал, что кудрявенький о чем-нибудь спросит, но тот молчал.

— А где ваша девушка? — Голос предательски вибрировал, в нем проскальзывали искательные нотки.

— Наша девушка у Константина Данилыча.

Этим «наша» Баторов, может быть, и неумышленно как бы отодвигал его от Сони. И пусть. Велика важность.

— А скоро она вернется?

— Этого я не знаю.

— Да-а… А меня, извините, к вам все время тянет. — Он полностью овладел своим голосом. — Вы интеллигентные люди. Не то, что мой друг Тимоха. Утром зашел к нему. Многие еще и чай не пили, а он уж водки надрызгался.

— Как же так? Один? — заинтересовался Баторов.

— В том-то и беда. Давно с ним такого не было. В последнее время он что-то не в своей тарелке. Боюсь, как бы снова не запил. Ну ничего… Справлюсь. — Глубоко затянулся — красный поясок пополз по сигарете, оставляя за собой серый столбик пепла — завороженно смотрел на него, пока пепел не упал. Встряхнулся. — А вы не сходите за Соней?

— Зачем? — Баторов захлопнул альбом, посмотрел на часы.

— Клава меня позвала на ужин. Я намекнул, что приду не один. Буду рад, если не откажете.

— Я не смогу, — поспешно отозвался Баторов, пробежал пальцами по пуговицам плаща — уходить собрался.

— Жаль. Очень жаль.

Он не стал ждать Баторова, первым вышел из гостиницы. Отказался. Ну и черт с тобой. Больно вы нужны, ты и твоя Соня. Главное сдельно. Ты, голубчик, вынужден будешь засвидетельствовать, что вечером я был у тебя. А что днем никуда ни на шаг из поселка не отлучался — другие засвидетельствуют. Теперь к Клавке. И пусть она позовет кого-нибудь из соседей. Выпить на дармовщину мало кто откажется. А лишний свидетель не помешает.